Я решил тогда, что и предостережение, переданное КГБ через Морозова, - из той же оперы. Но когда через два дня появилось открытое письмо Липавского, я подумал: если первая часть информации оказалась правдивой, то не следует пренебрегать и второй. На всякий случай я пересказал Бобу слова Морозова о том, что какая-то из наших с ним бесед в машине записана КГБ, не назвав, естественно, имени человека, предупредившего меня.

Мы стали гадать, о чем может идти речь, но ничего такого в наших разговорах, что КГБ могло бы использовать против нас, припомнить не смогли. "Скорее всего, просто пугают, хотят, чтобы мы их боялись", - сказал я Бобу, и он со мной согласился.

Но сейчас, в Лефортово, я вспоминал слова Володина: "Не было никаких секретов? Даже тогда, когда вы сидели вдвоем с американским корреспондентом в машине, плотно закрыв окна?" Вспоминал я и то, что сказал Солонченко об исключительных случаях, когда прокурор дает разрешение на подслушивание разговоров, свою фразу из беседы, состоявшейся в доме Лернера и записанной на магнитофон, и все пытался угадать: что же они выкроят из моих разговоров с Тотом?

* * *

Следующий хорошо запомнившийся мне допрос был в начале августа, в воскресенье. Вызов в выходной день явился для меня полной неожиданностью.

- Я сегодня дежурю, заодно и с вами решил встретиться, - объяснил Солонченко.

Никаких вопросов он не стал задавать, но предложил мне ознакомиться с постановлением о проведении графологической экспертизы. Текст его был примерно таков: "14 марта 1977 года дворниксантехник гражданин Захаров, проводя уборку во дворе дома номер такой-то по улице Садово-Самотечная, в котором находится московское бюро газеты "Лос-Анджелес Тайме", нашел машинописные материалы с правками от руки, которые сдал 15 марта 1977 года в приемную КГБ СССР. Рассмотрев эти материалы, следователь КГБ Шерудило направляет столько-то страниц на экспертизу для выяснения, исполнены ли рукописные правки текста почерком корреспондента газеты "Лос-Анджелес Тайме" Роберта Тота".

Далее шло стандартное для протоколов такого рода описание каждой из страниц: "Страница 1-я начинается с таких-то слов и кончается такими-то," - и так далее. О содержании материалов не говорилось ничего, но по начальным и завершающим словам каждой страницы можно было понять, что речь там шла о КГБ, отказниках, диссидентах, обо мне и моем аресте.

"Вот наконец-то и детектив начинается", - подумал я. Солонченко, улыбаясь, смотрел на меня и приговаривал:

- Вот так-то, Анатолий Борисович, вот так-то!

Лишь недавно почувствовав себя хозяином положения во время допросов, я не собирался позволять ему вновь изменить психологическую атмосферу наших бесед и потому, заглушая тревогу, сказал с иронией:

- До чего ж толковые дворники у вас на службе - найдут все что угодно, только прикажите да текст продиктуйте.

Однако следователь на сей раз хорошо подготовился к разговору. Он, казалось, только и ждал такой реакции.

- Захаров - конечно, случайность. Найти мог и кто-нибудь другой, но вот то, что бумаги эти были найдены и переданы нам, - это уже, разумеется, не случайность. Помните дело Локкарта - заговор послов?

Я машинально кивнул. Вдохновленный Солонченко сел на диван рядом с моим столом и продолжал:

- Тогда тоже все началось с маленькой бумажки, которую выронила из своей сумочки некая мадам. А за ней шел случайный прохожий, солдат Красной Армии; он поднял бумажку и, прочтя текст, передал ее в ЧК. Феликс Эдмундович так тогда и заявил: "То, что именно этот солдат нашел документ, - это случайность, но то, что заговор разоблачили, - закономерность. Потому что весь советский народ стоит на страже интересов нашей страны". Тогда, как вы помните, мы не остановились перед арестом дипломатов. Сейчас ситуация схожая. Так неужели вы думаете, что нас остановят какие-то корреспондентские карточки, угрозы американских сенаторов? Шпионскую деятельность ваших друзей мы пресекли. У нас есть достаточно материалов, доказывающих, что и ваши отношения с ними отнюдь не так невинны, как вы пытаетесь изобразить. Одни только беседы с Тотом в машине чего стоят!

Опять эти загадочные беседы в машине - то, над чем я ломаю голову все последние дни!

- Неужели забыли, Анатолий Борисович? Ничего, скоро вспомните. Пора бы уж вам понять, что мы с вами здесь не в бирюльки играем, что речь идет о безопасности советского государства! Если вы оказались невольным сообщником американских шпионов, то чем скорее вы от них отмежуетесь, тем лучше и для вас, и для других евреев, от чьего имени вы выступали.

Было очевидно, что Солонченко пытается перейти в наступление после неудач последних недель. Я же, повторяю, не хотел уступать ему инициативу, снова уходить в глухую оборону, как в первые месяцы допросов, и, уставившись в "найденные" Захаровым листки, лихорадочно соображал, как отразить атаку следователя, как сбить с него спесь.

Вдруг мне бросились в глаза два слова: "арест Щаранского", и я внезапно понял, какую они допустили оплошность. Обрадовавшись, я поступил как последний идиот...

- До чего же замечательная, однако, метла у вашего дворника! Меня не успели арестовать, впереди целые сутки, а он уже нашел материалы Тота о моем аресте! Вот уж действительно - случайностей в вашей работе не бывает!

Солонченко подошел к моему столику и склонился над бумагами. Я увидел его растерянное лицо и только тогда понял, какую сморозил глупость, обратив внимание следователя на накладку, которая у них получилась. Теперь-то они уж найдут способ ее устранить.

Пока я ругал себя последними словами, Солонченко молчал, а потом, наконец, сказал:

- Не придирайтесь к техническим деталям, Анатолий Борисович. Вы же не знаете, о чем там у Тота идет речь, - должно быть, о предстоящем аресте, ведь вы ожидали его, не правда ли? Все эти мелочи несущественны, важно то, что американская шпионская сеть раскрыта, что ЦРУ потерпело провал. У нас есть серьезные улики, подтверждающие связь сионистов, в том числе и вашу, с этой сетью, а потому судьба всего движения за выезд в Израиль - в ваших руках. Не говоря уже о вашей собственной жизни. Так что думайте, пока поезд не ушел.

Все это было сказано уже без того пыла, с которым он начал допрос. Солонченко заметно нервничал и быстро отправил меня в камеру.

Должен признаться, что я еще в детстве был ужасным болтуном. Помню, как папа забирал нас с Леней из детского садика - мне было четыре года, брату - шесть - и вел в кино. По дороге домой мы с папой, который тоже любил поговорить, бурно обсуждали содержание фильма, а мой суровый старший брат, стыдясь за нас перед прохожими, зло шипел на меня: "Замолчи, болтун проклятый!"

Сейчас, возвращаясь в камеру, я повторял про себя эти слова. Удержаться бы, промолчать, а потом на суде - открытом суде, если, конеч-но, такого удастся добиться, - продемонстрировать им, насколько грубо они работают!

"И детектив свой со мной и другими отказниками в главных ролях они сочиняют бездарно - значит, ничего серьезного у них против нас нет, -говорил я себе. - Правда, есть еще этот загадочный разговор с Бобом в машине..."

Волновался я напрасно: пленка с его записью так и не появилась ни в ходе следствия, ни на суде. Это был блеф, шантаж - ведь если бы КГБ и вправду располагал подобным материалом, компрометирующим нас и дающим им основания для обвинения в измене Родине, они уж как-нибудь нашли бы способ "легализовать" его через прокуратуру.

Расчет, надо полагать, был простой: разговоров у нас с Тотом состоялось немало, среди них наверняка и такие, о которых я предпочел бы не распространяться. Так, может, я испугаюсь и стану оправдываться, рассказывать, о чем мы с ним на самом деле беседовали?.. Впоследствии мне довелось познакомиться с людьми, которых следователи ловили таким примитивным способом. Так что после суда, когда стало ясно, что КГБ блефовал, я уже не сомневался: вся история с Морозовым и кагебешником, который якобы решил сотрудничать с диссидентами, была провокацией охранки. Пройдет немало времени, пока жизнь докажет мне, что я ошибался.