– А раз друг, ты должен радоваться, что сижу я здесь и пою, а не лежу где-нибудь в могилке. И потом, я сейчас, может, для того пою, чтобы о жратве не думать. Мне жрать хочется.

– Да нас же в совхозе хорошо накормили, – удивился Толька и вдруг почувствовал, что и сам голоден. – Давай поедим хлеб, что в детдоме дали, – предложил он.

– Хлеба почему-то не хочется, его мы съесть успеем, пусть он в заначке будет, – возразил Гриша. – А ты заметил, какие там в буфете пирожки есть? Давай пойдем хоть посмотрим.

Они вошли в станционное здание. Там был буфет-клетушка. Кроме пирожков, в нем ничего не продавали, зато уж пирожки были, судя по запаху, первосортные. С луком, с перцем, с собачьим сердцем.

– В детдоме нас ни разу пирожками не кормили, так и живем без пирожков, – протянул Гришка. – А нэпманы разные их жрут почем зря.

– Ну и что? – спросил Толька.

– А то, что мы – советские дети, мы тоже имеем право пирожки есть!

– А деньги откуда возьмем? – поинтересовался Толька, уже догадываясь, откуда они возьмут эти деньги.

– Деньги сэкономим, – ответил Гришка. – Билетов не купим – вот и деньги. Здесь контролеры и не ходят, наверно, по поездам.

И стали они есть пирожки. Это были совсем небольшие пирожки, но потом оказалось, что они очень даже большие – каждый длиной в несколько километров.

Когда прибыл поезд, ребята вошли в вагон и чинно сели на скамью, как обычные пассажиры, – иначе нельзя было. Будь это шесть месяцев назад, когда они были беспризорными, они могли бы спокойно проехать под вагонами в тормозном ящике или на крыше, да мало ли где.

Но теперь на них были чистые курточки, у них теперь мешок с литературой и зонтик. И они вынуждены были сесть в вагон.

– Вот видишь, едем – и ничего, – прошептал Гришка. – И пирожков поели, и в поезде едем, как порядочные. Со мной не пропадешь!

И он тихо, но с нарастающей громкостью запел: «Вот вечер наступает. Чеснок идет домой, а васинские парни кричат: „Чеснок, постой!“ Чеснок остановился, все васинцы кругом: „Деритесь чем хотите, но только не ножом!“" Пассажиры не успели дослушать печальную историю Чеснока. Вошел контролер. Он быстро убедился, что билетов у ребят нет. Они начали врать, как полагается в таких случаях, но так как они не сговорились заранее, что врать, то это получилось у них неубедительно. К тому же видно было, что это не бездомные мальчишки. Никто из пассажиров их не пожалел, никто не заступился.

– Стыдно, ребята, стыдно, – сказала какая-то старушка. – А еще с зонтиком!

Высадили их на первой же станции. Следующего поезда надо было ждать семь часов.

– На этот раз влипли, – сказал Толька. – И все через твои пирожки.

– Не один я их ел, – огрызнулся Гришка и уныло запел: «Эх, петроградские трущобы, а я на Пряжке родился, и по трущобам долго шлялся, и грязным делом занялся…»

– Не гнуси, – сказал Толька, – нытьем не поможешь, надо думать, как в детдом вертаться.

Но Гришка продолжал петь. Если уж он начинал песню, то обычно доводил ее до конца. Тут надо было набраться терпения. Так, если вы едете в телеге и конь остановился по небольшой своей нужде, – напрасно его понукать; нужно просто подождать, когда он кончит свое дело и сам двинется дальше. И лишь когда песня закончилась заключением ее лирического героя в тюрьму, Гришка вступил в разговор.

– Говоришь, надо думать, как в детдом добираться? А ты не видишь, как нас, детдомовцев, из поездов будто котят вышвыривают! Когда я беспризорником был, мне всюду – почет и уважение. Я на станциях раньше пел – всегда подавали, а теперь небось и спасибушка никто не скажет. Не надо нам в детдом возвращаться, – закончил свою речь Гришка. – Хватит с нас. Надо уматывать!

– А куда? Скоро зима.

– У меня братик двоюродный есть, – почему-то переходя на шепот, сообщил Гришка. – Он уже большой, он два года назад, когда я в колонии был, письмо даже прислал, спрашивал, живой ли я.

– А где он живет?

– Он в Ново… в Ново… Он в Новосибирске или в этом, как его, Новороссийске живет. Я и адрес помню – Проточная улица, дом двадцать. Мы сперва можем в Новороссийск поехать, а если там не найдем – сразу в Новосибирск. Или наоборот, можем сперва туда, потом – туда.

– В Новороссийске я был, – сказал Толька. – Там меня на базаре чуть не побили. Если уж ехать, то сначала а Новосибирск.

На ребят снова повеяло прежней бродяжьей жизнью.

Но не так-то просто было теперь убежать.

– А с этим что делать будем? – Толька помахал мешкой с литературой.

– Книги продадим с мешком вместе, – ответил Гришка. – Пусть другие их читают, а мы с тобой и так умные.

– А с зонтиком что делать? – спросил Толька и подумал о Собачарыче и о том, как ревматизм добирается до его седой головы. То же самое подумал, наверно, и Гришка. Он молчал на пустынной платформе держа закрытый зонт на плече.

– Что с зонтиком делать? – переспросил он и вдруг упавшим голосом ответил: – Не знаю, что с ним делать, с этим чертовым зонтиком…

Он прищурил глаза, сплюнул на платформу и задумался. Потом вдруг ткнул Тольку зонтом в живот и сказал:

– Пропади он, этот зонтик! Придется нам вернуть его Собачарычу. Давай вертаться в детдом. В Новосибирск в другой раз сбежим.

Он сразу успокоился, повеселел и затянул бодрую песню: «Голубыми васильками ты меня укрой, и в могилку вместе с папой ты меня зарой».

Ребята решили, что поезда ждать им здесь не стоит.

Теперь они стали пугаными воронами. Станция была маленькая, малолюдная – их сразу бы заметили, войди они в вагон. Да и скучно было бы торчать здесь семь часов подряд. К тому же они разузнали, что до следующей станции всего шесть километров и оттуда ходит рабочий торфяной поезд, а это уж дело верное – на таком поезде можно проехать бесплатно.

Пошли они не по шпалам – по ним долго не прошагаешь, пошли они по проселочной дороге, что тянулась параллельно насыпи. Дорога эта вывела их в поросшее кустарником поле, потом повернула вправо, огибая примыкавшее к насыпи болото. Они поняли, что удаляются от железной дороги, но не возвращаться же было к ней по топкому месту. А их дорога вошла в лес и разделилась надвое. Вправо отвалила наезженная, широкая, а прямо, куда они держали путь, пролегла узкая, с редкими следами копыт, с поросшими травой колеями. Потом и она разделилась, и ребята снова пошли по той, что брала влево. Между тем начало смеркаться. Стало прохладно, неуютно. Там, в глубине леса, как бы сгущался синий туман. Вскоре и совсем стемнело.

– Зря мы эти нэпманские пирожки ели, – сказал Гришка. – Из-за них в лесу ночевать придется. Видно, мы не туда куда-то зашли. Ты не боишься в лесу спать?

– Чего бояться? – ответил Толька. – Я где только не спал. В склепе даже спал.

Ребята заночевали под большой елью. Под голову они подложили мешок с книгами, на уши натянули кепки и с головой укрылись своими курточками. Не верьте тому, кто утверждает, что для того чтобы согреться, нужно в первую очередь кутать ноги. Из своего бродяжьего опыта ребята знали, что главное – это голова. Когда укутаешь спину и голову, то ног словно и не существует. Они, конечно, мерзнут, но она где-то там, далеко, будто они и не твoи, а принадлежат какoму-то другому человеку.

Проcнулиcь они рано. Нехотя и негромко, по-осеннему, пели птицы. По небу шли редкие легкие облака. Ребята пошли искать воды и скоро набрели на ручей. Вода в нем была красноватая – он тек с торфяного болота. Быть может, этот ручей был началом большой реки. Там, дальше, в него вольются чистые ключевые воды, прозрачные ручьи, хрустальные речки, текущие с гор, – и к концу своего пути река уже не будет знать, что началась она ручьем, вытекающим из болота. Впрочем ребята тогда не размышляли об этом. Они просто напились воды и, расположившись на полянке, разделили остатки хлеба.

И Гришка, съев свою долю, лег на спину и запел (он мог петь и в лежачем положении): «Полголовы мене обреют, повезут в казенный дом, там по углам четыре башни и по два ангела c крестом…»