Она крепко обняла его. Он ощутил её тепло, утешающее и исцеляющее.
— Для того и существуют матери, — добавила она. А потом, немного устыдившись такого открытого проявления чувств, отстранилась. — Я возлагаю на тебя большие надежды, Блез. Сделай так, чтобы я тобой гордилась. Если любишь меня, стань великим человеком. Обещай мне.
Блеза поразили её слова, они были как бы отзвуком новых мыслей, только-только начавших бродить, словно дрожжи, у него в голове. Но он смог лишь улыбнуться в ответ.
— Кем бы ты хотела меня видеть? Капитаном над сотней кавалеристов? Маршалом Франции?
— Это был бы успех, — ответила она. — Но величие не определяется успехом или удачей. Оно в умении видеть дальше и глубже других… И в готовности забыть о себе ради великого дела.
Он кивнул:
— Я понимаю, о чем ты говоришь.
— Твой отец и Ги, — продолжала она, — погубят себя ради монсеньора де Бурбона. И поскольку жертва их бескорыстна, они заслуживают прощения. Но они слепы. Они не видят, что красивые фразы не могут заменить мыслей и прошлое не в состоянии соперничать с будущим. Сегодня вечером ты стал свободным человеком. Думай о случившемся именно так и не считай, что ты отвержен…
— Спасибо тебе, — произнес он хриплым голосом. — Я только теперь постиг твою мудрость и величие души, и для меня честь быть твоим сыном.
— Такая уж честь… — Она погладила его по волосам, задержав на минуту руку. — Лохматый ты мой!.. — и улыбнулась.
А потом снова стала серьезной.
— Послушай, Блез, ты должен помнить о сестре. Если падет герцог Бурбонский и король станет мстить, может оказаться так, что мы не сумеем её обеспечить…
Она запнулась на этой безрадостной ноте. Потом вдруг ахнула:
— О Господи, за всей этой суетой внизу я совсем забыла о Рене. Я даже не знаю, пришла ли она…
Блез застегивал сумки.
— Да конечно же пришла. По-твоему, они остались бы в саду во время грозы? Ты найдешь её уже в постели, она спит.
— Дай-то Бог! Подожди, пока я взгляну на нее. Никогда я не была такой забывчивой…
Мать торопливо выбежала, а он остался на месте, задумчивый и отрешенный. Но вскоре она вернулась.
— Ты был прав. Она крепко спит…
Мадам де Лальер не догадывалась, что Добрые Дамы позаботились о Рене и уложили её в постель ровно за пять минут до прихода матери.
— Ты позаботишься о ней, Блез, если с нами что-нибудь случится?
Он проглотил комок в горле.
— Ты ведь знаешь, что позабочусь. Однако ничего случиться не должно. Ты будешь мне писать? Сообщать новости? Я прошу тебя. И попытайся удержать отца, чтоб не слишком глубоко увяз…
Она покачала головой.
— Попытаюсь… Конечно, я буду писать. Любой курьер, отправляющийся в Италию, будет знать, где найти мсье де Баярда…
Она взглянула на сумки:
— Где ты будешь спать?
— Монсеньор де Воль попросил меня разделить с ним ночлег.
— Ну вот, видишь, — улыбнулась она, — это уже шаг вперед… Делить ночлег с Дени де Сюрси — это немало. Спокойной ночи, сын мой, любовь моя.
Он опустился на одно колено и поцеловал ей руку. А потом крепко обнял.
На следующее утро, вскоре после того, как рассвело, все обитатели замка, постоянные и временные, собрались на мессу в холодной часовне, дверь которой выходила прямо во двор. Однако некоторые из вечерних гостей — и среди них де Верней с друзьями — уже уехали. Было понятно, что они отбыли в Мулен с вестями для герцога. Прочие же, и господа, и слуги, стояли на коленях на голых плитах каменного пола перед алтарем, и деревенский священник нараспев читал свою латынь. Многие уже были одеты в дорогу и собирались распрощаться сразу же после мессы. Снаружи, во дворе, ожидали оседланные кони и навьюченные мулы.
Блезу служба казалась непривычно серьезной и печальной. Хотя Антуан де Лальер ещё ничего не сказал, его поведение со вчерашнего вечера не изменилось, и он не ответил утром на приветствие сына.
Блез стоял на коленях рядом с Дени де Сюрси. Вокруг него были знакомые и родные лица, которые он, наверно, уже никогда не увидит вот так вот все вместе. Он молился за каждого из членов семьи и просил Бога, чтобы теперешняя темная туча оказалась лишь мимолетным облаком…
Для Пьера де ла Барра служба тоже была торжественной и исполненной значения, хоть и в другом, более счастливом смысле. С того места, где он преклонил колени, он прекрасно видел Рене, а она — его. Ни он, ни она не смотрели на алтарь, разве что призывали его в свидетели своего немого разговора. Их глаза были гораздо красноречивее слов — они говорили об очаровании вчерашнего вечера и о том, что сегодняшнее утро не менее прекрасное.
Ты будешь верен? Ты будешь помнить?..
Ах, клянусь Богом, тысячу раз да, тысячу раз!..
И оба обращали затуманенный грустью взор к алтарю. Чуть отвернув рукав, чтобы показать ему его браслет у себя на запястье, она едва заметно кивнула. То, что носил он, останется с нею навсегда, словно частица его самого. Счастливчик-браслет!.. Пьер испугался, когда месса кончилась. Никогда служба не казалась ему такой короткой.
— А теперь, мадам, — обратился де Сюрси к хозяйке дома, когда небольшое собрание рассыпалось по двору в разгорающемся свете июльского утра, — и ты, Антуан, друг мой, я свидетельствую свое почтение вашим милостям. Время нам садиться в седла. Всем путешественникам известно, что час до полудня стоит двух часов вечером. Благодарю за прекрасное угощение, молю Бога о вашем счастье. — Он понизил голос: — И пусть Господь в доброте своей заставит вас немного подумать о том, что я говорил вчера вечером!
Де Лальер пропустил намек мимо ушей.
— Надеюсь, вам будет угодно принять чашу и немного закусить перед отъездом.
Маркиз молча проглотил пренебрежение к своим словам. Однако Жана де Норвиля, который подошел, красивый и обаятельный, как всегда, он встретил по-другому:
— Мы с вами можем обойтись без любезностей, мсье. Добрых людей, которые ошибаются, я жалею, но негодяев, сбивающих их с толку, я ненавижу. Возвращайтесь-ка лучше в Англию или в Савойю; в любом другом месте вам будет безопаснее, чем во Франции.
На губах де Норвиля появилась бледная улыбка.