Через несколько дней у меня появилась новая забота: желудок у Таги не действовал без слабительного. Я пробовала массировать ее брюшко, чтобы усилить перистальтику, но это не помогало. Только потом я узнала — и, к сожалению, слишком поздно, — что нужно было потереть под хвостиком мокрой тряпкой, потому что все животные в таком раннем возрасте не могут сами освободить кишечник и мать всегда вылизывает у них под хвостом.

Каждое утро после кормежки я обирала с Таги клещей. Просто невероятно, какую массу клещей она успевала набрать; мне удавалось удалить их только пинцетом. Вообще же она была поразительно чистоплотна и часто вылизывалась.

Тага была страшная плутовка. Нельзя было не расхохотаться, когда она, наевшись, лежала у меня на коленях кверху круглым, как мячик, брюшком, размахивая всеми четырьмя лапами, и, поглядывая на меня своими голубоватыми глазками, улыбалась во весь рот. Но ее коготки даже в таком нежном возрасте были острее бритвы и оставляли царапины, которые легко воспалялись. Я пробовала заставить ее убирать когти, но она только отбивалась с удвоенной энергией. Говорят, что во сне освобождаются подавляемые эмоции, — интересно, какие же чувства подавляла Тага, потому что во сне она иногда отчаянно царапалась, словно сражаясь не на жизнь, а на смерть. Она стала такой непоседой, что один из нас должен был постоянно находиться при ней, чтобы она не попала в беду.

Из всех диких животных, которых мне приходилось воспитывать, Тага безусловно была самой смышленой и развивалась быстрее других. Лагерь она успела изучить всего за один день, отлично ориентировалась и ни разу не заблудилась. Еще не умея как следует ходить, она при виде меня уже взбиралась на сетку своего вольера. Когда ей было всего двадцать дней, я заметила, что у нее появляются верхние резцы. Через два дня показались нижние, а еще два дня спустя прорезались и клыки. В тридцать четыре дня стали видны нижние коренные, а в сорок два дня у Таги был полный набор молочных зубов. Когда ей исполнилось три недели, розовый нос и подушечки на лапах потемнели, а желтая опушка на шее и голове стала заметнее. К этому времени она уже умела с невероятной силой вцепляться во все, что ей нравилось: она так впивалась мелкими, но очень острыми зубами и когтями в мою руку, что приходилось сразу сдаваться, несмотря на то что на мне были брезентовые перчатки до локтя. Она, безусловно, понимала, что может добиться чего угодно, но как она умела вознаградить меня за лишнюю царапину! Она так ласкалась и подлизывалась, что устоять было невозможно и все обиды мгновенно забывались.

Поначалу Пиппа удивительно хорошо относилась к Таге и часто пыталась потереться об нее носом сквозь сетку. Но у зверей настроение меняется, как и у людей: сегодня Пиппа очень приветлива с малышкой, а на следующий день даже запаха ее не выносит и убегает прочь. Иногда она вдруг начинала ревновать; правда, это была благородная ревность: она никогда не вымещала обиду на сопернице, а просто не замечала моего присутствия. Я держала животных врозь до тех пор, пока не убедилась, что Пиппе можно доверять. К счастью, ждать пришлось недолго — очень скоро я смогла брать на колени Тагу, когда Пиппа, мурлыкая, лежала рядом, и гладить сразу обеих.

Жизнь у нас была чудесная. Все звери и птицы, которые жили здесь раньше, привыкли к нашему лагерю, и я часто видела, как две агамы принимали солнечные ванны на поваленном дереве, по которому Пиппа переходила реку. Ярко-бирюзовый самец вскидывал оранжевую голову при малейшей тревоге, а буроватая пятнистая самочка скрывалась от опасности в дуплистом стволе — их жилище. Они очень любили муравьев и кусочки мяса и подходили за этими лакомствами совсем близко. Была еще одна нарядная пара — прелестные нектарницы, которые очень редко встречаются в этой части Кении. Они построили гнездо из перьев и листьев с настоящим козырьком у входа и подвесили его при помощи травинки к кусту над самой рекой. Под этим же кустом жил варан, и я часто слышала, как он шуршит по ночам в траве возле моей палатки. Хотя вараны не прочь полакомиться яйцами птиц, опаснейшим врагом нектарниц был не варан, а красноголовый ткач. Эта птица появилась в лагере внезапно и напала на нектарниц с такой яростью, что они бросили свое гнездо и стали строить другое, тоже над самой рекой. Я думала, что ткач займет покинутое гнездо, но он исчез так же неожиданно, как и появился. Мы часто видели гнезда колонии ткачиков на кустах, свисавших над водой, — должно быть, для защиты от таких хищников, как генетта. Конечно, это было хитроумное приспособление, но я никак не могла понять, как не тонут птенчики, впервые слетевшие с гнезда: ведь они почти наверняка планируют прямо в воду. Возможно, некоторые ткачи тоже понимали эту опасность, и поэтому стали селиться на деревьях, под которыми стояли наши палатки, явно рассчитывая на наше покровительство.

В следующий гнездовой период красивые нектарницы тоже построили гнездо над моей палаткой. Пока что это были единственные птички, поселившиеся на большом тамаринде, и каждое утро я просыпалась от их радостного щебета, пока самочка не села на яйца. Но однажды утром я услышала тревожные крики: красноголовый ткач вернулся и снова напал на них. Несколько часов подряд он свирепо пикировал на самку, а она мужественно защищала гнездо. Наконец ткач убрался, и все успокоилось. Я считала, что моя птичка выиграла сражение, но это была преждевременная радость: красноголовый ткач возвратился с целой оравой черноголовых. В конце концов весь тамаринд так и кишел этими ярко-желтыми агрессорами, которые принялись строить гнезда рядом с обезумевшими от горя нектарницами. Мой рабочий стол стоял под деревом, но печатать было невозможно — не только из-за оглушительного шума, а и потому, что я была огорчена этим вторжением не меньше бедных пичуг. Я швыряла камни в ткачей и целый день держала их на расстоянии, но на следующее утро мне нужно было ненадолго уйти из лагеря, а когда я вернулась, меня встретила мертвая тишина. Ни ткачей, ни нектарниц. Я нашла только сброшенное на землю гнездышко и рядом — разбитое яйцо. Должно быть, ткачи только притворялись, что строят гнезда, чтобы напугать и вытеснить нектарниц, — потому что теперь, добившись своего, они не достроили своих гнезд, и те болтались, как травяные кольца, на всех ветвях. Эта война ткачей и нектарниц была мне непонятна. Ткачи не могли претендовать на территорию, потому что нигде поблизости они никогда не жили, и нектарницы, питающиеся нектаром, никак не могли помешать этим зерноядным и насекомоядным птицам. Откуда эта непонятная жажда разрушения?

Тут мне придется признаться, что я и сама почти каждый день убивала змей, что в сущности также неоправданно. Но никогда ни в одном лагере мне не пришлось испытывать такого нашествия кобр, жабьих гадюк, древесных змей. Вечером я всегда клала ноги на стул, чтобы не натыкаться на змей. Я знала, что змеи обычно ищут убежища и только, но доверять им не следовало, а из-за Таги приходилось быть особенно осторожной.

У нее развивалась инстинктивная потребность скрываться, так что иногда мы не могли отыскать ее. Я обнаружила ее логово только случайно, когда пролила воду возле ящика с продуктами в пустой палатке. Тут откуда ни возьмись появились две лапки и из-за ящика, цепляясь за гладкую металлическую поверхность, вылезла Тага, торопливо полакала грязь из лужицы и быстро юркнула обратно в свое убежище. Я уже знала, что Пиппе грязь полезна для здоровья, и решила, что леопарды тоже едят ее. С этих пор я всегда устраивала маленькие лужицы возле любимого убежища Таги, делая вид, что не знаю, где она. Я не хотела мешать ей прятаться и звала ее только издали. Она спешила к нам со всех ног, только бы мы держались подальше от ее тайника, — это было очень трогательное зрелище.

Пока Тага получала сульфагуанидин, поноса у нее не было, но стоило прекратить лечение, как все начиналось снова. 5 декабря к нам завернул наш друг, ветеринар, доктор Тони Харторн, который ехал к Джорджу посмотреть больной глаз Угаса. Я рассказала ему о болезни Таги, и он прописал диету — рисовый отвар, молоко и стрепотриадные таблетки. Два дня пришлось уговаривать Тагу, но наконец таблетки были проглочены, и она окончательно излечилась от поноса. Тони видел причину ее беспокойства в том, что у нее режутся зубы, и посоветовал мне давать ей грызть что-нибудь твердое. Мои пальцы оказались тоже подходящими предметами для жевания, хотя Тага получала деревянные палочки, которые тут же превращала в кашицу. Много времени спустя мне прислали фотографию леопарда, ровесника Таги, который рос в зоопарке. Несомненно, и у него была потребность грызть предметы, чтобы чесать десны, но он не мог этого делать, потому что на шею ему надели специальный воротник величиной с большую тарелку. Если детеныш восстанет — и совершенно справедливо — против такого обращения, ему, конечно, тут же налепят ярлык опасного зверя, а виноваты в этом люди, которые мешали ему проявлять природные инстинкты. Таге не пришлось переносить никакого насилия, ей были предоставлены все возможности для свободного развития.