Что с ней творилось? Почему она кусала и царапала его? Джордж уверял меня, что это проявление любви, а мне казалось, что она разозлилась, и я стала бояться за бедного Угаса. Если у львов такая манера ухаживать, то, пожалуй, это довольно грубое проявление чувств; по-видимому, так «считал» и сам У гас. Генриетта снова прыгнула, но удар его могучей лапы встретил ее на лету и опрокинул на спину. Ее это ни капельки не огорчило; наоборот, лежа на спине, она стала к нему ласкаться с довольным и счастливым видом, как и подобает любящей супруге, которую господин и повелитель вовремя поставил на место. Угас почти не двигался, пока Генриетта его обхаживала, и только озадаченное выражение на морде выдавало его глубокое недоумение. Наконец он задумчиво и растерянно посмотрел на нее сверху вниз, словно говоря: «К чему было притворяться, глупышка, ведь я-то знал с самого начала, что ты меня любишь!»

Эта сцена не только позабавила нас, но и открыла некоторые особенности характера Генриетты. Она обожала Джорджа — возможно, он был ей дороже всего прайда, и она обычно позволяла ему такие вольности, которые терпела только от львов. Но в это утро он невольно сделался ее соперником. И то, что она, не обращая на него внимания, занялась Угасом, доказывало, что она прекрасно понимает разницу между своими сородичами и человеком, который не представляет для нее никакого интереса в любовной игре.

Съемки кончились, и мы с Джорджем остались с животными совсем одни в опустевшем лагере. До последней минуты мы надеялись спасти от зоопарков еще нескольких львов, но пришлось лишь наблюдать, как разбивают прайда, совершенно не считаясь с привязанностями животных и с тем, насколько они зависят друг от друга. Когда я попыталась объяснить, как эта разлука будет мучительна для животных, меня спросили, что я, собственно, понимаю в чувствах львов. Я рассказала, что сыновья Эльсы, Джеспэ и Гупа, потеряли гривы после ее смерти и что кошки тоже иногда линяют от сильных потрясений. Я напомнила, что сестры Эльсы, которые жили у нас на свободе всего пять месяцев, очень долго не могли приспособиться к условиям зоопарка, и, несмотря на то что и они, и другие львы были в прекрасном состоянии, за все эти годы у них появлялись только уродливые или мертворожденные львята. Мне хотелось, чтобы мои противники вспомнили, какой неукротимой была поначалу Мара и как быстро она изменилась, когда Джордж проявил к ней внимание и любовь, по которой она так изголодалась. Только хорошее обращение показало ее милый характер. Наконец, я напомнила, как Гэрл страдала на побережье, когда ее разлучили с братом, — она даже сниматься не могла, пока его не привезли. Но все мои доводы потонули в оглушительном стуке плотничьих молотков — в лагере поспешно сколачивали клетки для пересылки львов.

Однажды утром я увидела два ящика в загоне, где содержались молодые львята. Забившись в самые дальние углы вольера, они в ужасе жались друг к другу, в каждом углу — львята одного помета. Близость братьев и сестер была им единственной поддержкой, а вокруг суетились люди, протягивали им куски мяса, пытаясь заманить в клетки. К вечеру запуганные до крайности львята все еще не сдвинулись с места. Еще больше страху нагнал на них грузовик, который прислали, чтобы отвезти их в аэропорт в Найроби. Четырех львят выбрали, согласно указаниям сотрудника зоопарка, схватили и унесли, невзирая на сопротивление. Остальных оставили ждать своей участи, а потом тоже разлучили и разослали по разным зоопаркам.

Нет, я никогда не пойму, как можно, проведя десять месяцев среди этих умных и отзывчивых животных, обращаться с ними, как будто они ничего не чувствуют, сортировать их, словно тюки чая в лавке, перед тем как пустить в продажу. Как грустно думать, что эти несчастные львята, оторванные от привычной обстановки, лишенные ласки, травмированные трудной дорогой и долгим карантином, могут потерять доверие к людям, стать подозрительными и злобными; их назовут тогда коварными и опасными зверями, но никто не упрекнет тех, кто превратил ласковые и добрые существа в свирепых львов — живое воплощение того образа «царя зверей», к которому привыкла невежественная публика.

У меня разрывалось сердце, когда увозили Генриетту. Это была моя любимица, да и все любили ее за добродушие и чувство юмора. В самых головоломных сценах, с которыми не справлялись другие львы, на нее всегда можно было положиться. Это была прирожденная комическая актриса, без конца развлекавшая нас своими выдумками. Для гостей у нее был особый фокус: она запутывалась в веревках, привязанных к старой шине, а потом перекидывала ее себе за плечи, как рюкзак, и в таком виде важно прохаживалась перед зрителями, которые просто умирали со смеху. Мы все настолько привязались к Генриетте, что было совершенно невыносимо думать о предстоящем ей заключении в питомнике Энтеббе. За ее свободу мы боролись особенно ожесточенно, больше, чем за кого-либо другого, но удар все-таки обрушился: однажды, когда я подошла к вольеру Генриетты, у решетки уже стояла машина с клеткой. Генриетта радостно прыгнула в знакомый лендровер — без сомнения, ожидая обычную прогулку по равнине, — сквозь прутья клетки она в последний раз доверчиво лизнула мне руку. Я смотрела вслед машине, увозившей ее к месту пожизненного заключения, и мне казалось, что я присутствую при смертной казни.

Самая ужасная сцена разыгралась, когда одну из львиц разлучили со львятами, которым было всего три недели от роду. Малыши даже ползать хорошенько не умели и постоянно теряли равновесие, но стоило им мяукнуть, как мать начинала ласково их вылизывать, и все снова были счастливы. Разлучать с матерью таких крохотных зверят, да еще из чисто коммерческих соображений, — беспримерная жестокость. Вот что писала Сэлли Кэрригер: