Прошло несколько недель - и день отъезда наступил для меня, а мы все еще жили волнением, перемежающимися страхом и надеждами...

Мечты и планы, воздушные замки и тревожные ожидания сменялись в моей душе, мелькали пред воображением чарующею фантасмагориею, и порой мне удавалось выманить у Веры умильную улыбку или слово, полное одушевленного одобрения, когда я с жаром высказывал ей все мои бредни о будущем. Я пересоздавал постепенно ее понятия о жизни, дотоле ничьим попечением не руководимые. Я представлял ее неопытности всю суетность суждений, в которых ее вырастили, всю неосновательность, всю пустоту ее жизни, единственно посвященной светским требованиям, светским отношениям. Я направил ее врожденные свойства к цели, их достойной. Я поселил в преданную мне душу надежды, согласные с моими надеждами, желания, соответствующие моим желаниям.

Вера слушала с восторгом повесть драгоценных воспоминаний моего детства, с участием расспрашивала о малейших подробностях нашего семейства, нашей домашней жизни. Она научилась от меня почитать, любить лучшего, добрейшего из отцов.

Она умела представить себе его седую голову, его черты, на которых отпечатана вся жизнь добродетели, его бессменное спокойствие, его патриархальную величавость и кроткую мудрость. Она всею душой полюбила тебя, мою Катеньку, до нее моего лучшего друга, взросшую со мною, чтобы быть мне подпорой и наперсницей во всех переворотах моего жребия. Она искренне желала сойтись с вами, заслужить вашу дружбу, тебе быть сестрою, батюшке - дочерью, столько же преданною, как ты. Мы, то есть она и я, два существа с одною волею, с одним помышлением, мы решили, что я оставлю службу, при-, везу ее к вам и поселюсь с вами.

Я любил говорить с Верою о нашем приезде в Уютово, о ее встрече с вами, о нашем тихом житье в отцовском доме.

Мы оба представляли себе, как она, об руку со мною, вступит в старую гостиную, как она примет первое благословение нашего старика, как она будет разделять с тобою хозяйственные заботы и назидательные занятия. Как блаженствовал я, находя в ней такую готовность быть счастливою тем, что должно самого меня осчастливить! С каким умилением смотрел я на эту царицу балов, на эту красавицу, рожденную и воспитанную в суете и шуме, которая так охотно, так безоглядно готовилась отречься от света, от всех наслаждений женской гордости и сама не догадывалась, что делает жертву, потому что любовь изгоняла из ее сердца все, что было в нем постороннего. Вера была искренна, когда говорила, что хочет жить только для меня, только одним мною; я слишком хорошо ее знаю и не могу сомневаться в чувствах, столь редких в других. И ты увидишь, сестра, что я вполне награжден ею за все неудачи прошлых дней; ты будешь утешаться нашим благополучием, ты будешь любить мою, нет - нашу Веру, ты отдашь справедливую дань всем качествам, всем совершенствам ее.

Но скоро ли, скоро ли? Когда сбудется эта мечта, эта надежда - первая и последняя в моей жизни!..

Ты видишь, сестра, что мой несвязный рассказ беспрестанно прерывается. Избыток чувств увлекает меня. Но что же мне делать, если, говоря о ней, ежеминутно нахожу я в изгибах сердца моего новые черты, ее украшающие?.. Пусть мое перо повинуется страстным думам, когда их невозможно удержать, а ты пойми мое сердце в темноте моих мыслей и выражений.

Возвращаюсь к своему рассказу.

Однажды Вера явилась на бал вся расстроенная, с заплаканными глазами, а княгиня Софья еще задумчивее, еще безжизненнее обыкновенного. Мне немудрено было догадаться, что их смятение касалось меня. Я стал расспрашивать и узнал, что опасения Софьи оправдались, что мать была совершенно против мысли отдать за меня Веру. В немногих словах княгиня сказала мне о своем неуспехе, прибавляя, что она осторожно выведала мнение своей матери, не пробудила в ней никакого подозрения о моих отношениях к Вере, а следовательно, и не испортила нам настоящего, хотя не могла обнадежить в будущем. Я желал знать подробности совещания. Княгиня отговорилась их незначительностью. Но я видел, что она бережет меня, что она не говорит всей правды, и прибегнул к отчаявшейся Вере. Хотя уже давно Вера не имела для меня тайн, но с трудом решилась сообщить мне речи, которые залегли в ее душу негодованием и оскорблением. Она страдала и обижалась за меня. И точно, Клирмова не пощадила меня.

Опишу тебе ее поступки и выражения, чтобы ты могла понять, каково было бедным дочерям выслушивать и выносить такие речи. Вообрази, что на этот раз она была еще в веселом духе, то есть употребила только цветы своего красноречия, не прибегая к выразительнейшим выходкам своего гнева!

И между тем эта женщина в свете сохраняет все признаки благовоспитанности, всю наружность аристократизма и светского обращения!

Сцена происходила там, где обыкновенно происходят подобные сцены, за чайным столом, судилищем злоречия, домашнею управою благочиния.

Видя свою мать в хорошем расположении духа, княгиня слегка упомянула ей об успехах Веры на паркетном поприще и спросила: не жаль ли будет матери, если Вере случится скоро выйти замуж? Она знала, что мать любила вывозить их для своего собственного самолюбия. "Конечно, - ответила Клирмова, жаль будет! Для кого тогда и балы давать и к людям на балы ездить? Но если Верочке судьба, то не определять же мне ее в старые девки!" - "Но как же, маменька, хотели бы вы ее пристроить?" - "Уж известное дело, как можно лучше! Она, благодаря бога, - не бесприданница: есть на что польститься женишкам. Ну, уж я-то себе на уме - за выскочку не отдам! Ей партия - тот, кто знатенл кто в чинах да в лентах, или тот, кому состояние дает в свете приличное положение". - "А если, маменька, ей придется по сердцу человек с хорошим именем, с личными достоинствами, но не богатый?" - "И, полно, полно, матушка, завралась! Сметь ли нищему подумать о моей дочери! Если бы случилось так, что тут долго толковать! Отказ ему без фасонов, да и долой со двора!

Слыхано ли, чтобы порядочной, воспитанной девушке понравился человек ничтожный?" (Эти слова были выговорены crescendo, с примесью гнева.) Клирмова развязала свой чепчик и оттолкнула чашку. Княгиня оробела. Вера пожатием руки просила сестру продолжать. Сама она держала книгу, притворяясь занятою английским романом, а не разговором. "Так вы полагаете, maman, что сестре не довольно собственного богатства, и не позволите ей быть счастливою, выйдя по любви?" - "А ты, сударыня, как шла? По любви, что ли? И разве теперь не благодаришь ты меня за то, что я не послушалась твоих глупых слез?

Чего тебе недостает: и сиятельная ты, и вся в бриллиантах, и везде ты принята как нельзя лучше, а у мужа то и дело ломбардные билеты прибавляются!"

Тут пошла переборка всем женихам, то есть всем молодым людям, которые были тогда налицо в Москве, всем думающим и не думающим о Вере. Как всегда водится, о последних Клирмова думала гораздо более. Она включила в свой список не только всех богатых вдовцов и стариков, но даже двух сенаторов, часто приезжавших к ней на вист, которые, по дряхлости своей, заранее приготовили себе могилы на знаменитых кладбищах. Клирмова многим отпела приговоры не совсем ласковые; некоторых оставила под сомнением; объявила достойными двух или трех, в число которых попался и один из сенаторов, имевший до пяти тысяч незаложенных душ. Нас же, "бездушных", она считала нужными в мире единственно для того, чтобы умножать толпу на балах, предоставляя нам только право вальсировать с ее дочерью.

Княгиня нашлась наконец и успела сказать что-то про некоторых "бездушных"; уловка удалась - дошли до меня...

"Ну, вот, - провозгласила Клирмова, - малый хоть куда!

И собой недурен, и обращением приятен, а что в нем толку?

Ни кола ни двора за ним".

Тут Вера, собрав все свои силы, удерживая дыхание, чтобы не дать предательскому румянцу выступить на пылающих щеках, решилась на последнюю смелость и спросила голосом равнодушной шутки: "Так Свирский вам нравится, маменька?" - "Да, уж я говорю, что он малый бы хороший, да только тебе не пара!!" - "А что же вы сказали бы, маменька, если бы он мне также понравился?" - "Ах! с нами сила крестная! Да как сметь тебе подумать о ком-нибудь, не спросясь меня? Случись такой грех, так я тебя скорей в Москву-реку брошу, скорей в земле захочу увидеть, чем тебя отдать за нищего, за дрянь, за негодного мальчишку..."