Натиг Расул-заде

ДОЖДЬ В ПРАЗДНИК

Ему тридцать один год, и дослужился он всего лишь до должности младшего инженера в маленькой конторе ремонтно-строительного управления. В одной полуподвальной комнате сидят вместе с ним бухгалтер, Роза-ханум, или тетя Роза, как ее обычно все называют, толстая, пожилая женщина, питающая болезненную слабость к старым, отжившим свое шляпкам и сумочкам, машинистка Люба - молодая, несколько потрепанная годами и образом жизни, разошедшаяся год назад с мужем, худая и грудастая женщина; и еще, зачастую, так часто, что их смело можно причислить к обитателям этой комнаты, приходили посидеть сюда прорабы и шоферы управления, так как другой подходящей комнаты кроме этой управление не имело.

- Товарищ Ибадов, мы тут потихонечку,- говорили они младшему инженеру, входя.

Ибадова это страшно нервировало - ведь не для шоферов же, в самом деле, он ухитрялся достать лишний письменный стол и составить его со своим буквой " т ". По обе стороны от основания этого " т " стояло по стулу для посетителей, но неизменно, словно на зло Ибадову, этими посетителями оказывались шоферы, не знавшие куда себя деть во время вынужденных простоев на улице возле управления. Когда они заходили, по обыкновению, громко разговаривая, и бесцеремонно усаживаясь на его стулья. Ибадов болезненно морщился и нервно хватался за трубку телефона, набирал свой же номер и говорил ненужные, строгие слова, будто отчитывал подчиненного, и с важным видом, нахмурясь, уставив свои выпученные глаза в бумаги, выслушивал частые гудки. Поначалу шоферы робели, и уносили стулья в угол комнаты, и там переговаривались вполголоса, или играли в домино, стараясь не стучать костяшками, но потом привыкли к грозному виду новенького младшего инженера. А Ибадов после их ухода, ворча, снова брал свои засиженные, лоснящиеся стулья и ставил их у стола. Стулья пахли

бензином и цементом. Особенно злило Ибадова, когда звонили машинистке. Он снимал трубку, что-то бурчал начальственным тоном, и произносил подчеркнуто сухо:

- Люба, вас спрашивают. Машинистка Люба брала трубку из его рук, касаясь его пальцев своими, холодными, длинными, с ободранным маникюром, отчего у Ибадова неожиданно подпрыгивало сердце, садилась на один из потрепанных стульев и начинала долгий утомительный разговор, во время которого несколько раз прощалась, но трубку вешала только на пятый или шестой раз. Ибадова это злило. Злило потому, что Ибадову хотелось, чтобы было наоборот. Ему хотелось, чтобы Люба брала трубку в приемной, робко входила бы в его роскошный кабинет с кондиционером, и благоговейно произносила:

- Вас спрашивают, товарищ Ибадов.

А он бы тогда важно кивал головой - соединяйте, мол можно.

Однажды Любе позвонил молодой человек. Ибадов, подняв трубку, по обыкновению, что-то неласково пробурчал про неуважение со стороны посторонних лиц к рабочему времени служащих управления, и когда подошла Люба, в дверь просунулся пожилой прораб и вызвал Ибадова в коридор. Выходя, он краем своего чрезмерно оттопыренного уха уловил, как Люба тихо сказала в трубку:

- Да есть тут один, соплей накрахмаленный...Воображает много.

Ибадов понял, что это он накрахмаленный, и ему стало стыдно. Но выражение понравилось и запомнилось накрепко, как бывает, когда засядет в голову назойливый пошлый мотивчик, прилипнет к памяти, время, от времени всплывая и раздражая.

И однажды, когда Ибадов, выручая знакомого инженера с соседней стройки, обещал ему по телефону, как догадалась любопытная Люба, прислать грузовик с песком, он вдруг, позабыв о ее присутствии, сказал:

- Да не волнуйся. Раз сказал - пришлю. Не соплей же я накрахмален, в конце концов!

Люба, не сдержавшись, прыснула, тетя Роза, непонимая, удивленно взглянула на нее поверх очков. А Ибадов этого не заметил и, поговорив еще немного, положил трубку.

Закончил Ибадов - если кого это интересует - Политехнический в своем родном городе, в Баку, только не институт, а политехнический техникум, где не переставал удивлять окружающих своим странным, очень замкнутым характером. Товарищей у него не водилось - Ибадов весь уходил в себя, как черепаха под панцирь, и редко когда его можно было вытащить оттуда, куда он ушел, чтобы пообщаться. Сокурсники так до конца и не узнали, что за человек был Ибадов, проучившийся с ним несколько лет подряд. Сокурсницы, в большинстве своем волновали его, но он так и не разучился краснеть, разговаривая с ними. Это поначалу нравилось девушкам (Ибадов душка, наивный, как дитя), потом стало удивлять своей постоянностью ( краснеет, как мальчишка!), потом и вовсе раздражало (зардеется как бурак, лучше уж ничего не спрашивать). Впрочем, учился он неплохо. А преподавателей и родителей больше всего это и волновало. Что же касается природной стыдливости, что же, разные бывают люди. Даже такие, что и не снились нашим мудрецам. А в Ибадове, видимо, природа вместила сразу несколько порций стыдливости, от которой отказались другие (благодарный был материал, этот Ибадов и впитывал в себя всю никчемную ерунду, как губка), потому что мало кто согласился бы нести такой тяжкий груз, как наивность и стыдливость в наш стремительный и головокружительно деловой век. Вот все это и впихнулось в Ибадова разумной рукой природы. На работе, в своей конторе Ибадов отчаянно скучал, просматривая сметы, заполняя бесконечные графики, копаясь в пожелтевших бумагах, в нужности которых он давно разуверился. Однако все долгие восемь часов он высиживал аккуратно, безропотно приходил и уходил с работы вовремя, считая пунктуальность и терпение одним из необходимейших качеств для успешного прохождения по крутой служебной лестнице.

Пунктуальность и терпение, пунктуальность и терпение, и все будет в порядке, нужно только выждать время, - думал Ибадов, смутно подозревая, что других необходимых для карьеры качеств у него попросту нет, и как люди инертные, которые то малое, что имеют возводят в своих убеждениях до единственно необходимого, отрицая все остальные качества, он приучался обходиться тем, что есть и боялся в этом признаться самому себе.

Когда изредка к Ибадову заходили посетители по делам, он принимал озабоченный вид, приподнимался со стула, здоровался с ними за руку, и энергичным и в то же время немножко усталым, хорошо отрепетированным жестом, показывал на стул, приглашая садиться, и потом молча, с подчеркнуто-терпеливым видом, иногда даже прикрыв глаза на несколько мгновений, выслушивал посетителя и отвечая, старался не употреблять лишних слов, говорить толково, красиво-округленными фразами и любовался собой со стороны. Когда заходил к нему кто-нибудь, стоящий выше по служебной лестнице (что случалось крайне редко) Ибадов, испытывая острую неловкость от обстановки - от вида стульев, от неуемной трескотни пишущей машинки, и болтовни тети Розы с Любой о своих женских делах - садился напротив посетителя ко второму письменному столу, поставленному впритык к своему, чтобы не смешить вышестоящего товарища своим начальственным видом (хотя его так и подмывало устало прикрыть глаза и слушать с вежливо-терпеливым выражением на лице), и начинал деловой разговор. Подсаживание за стол для "посетителей" Ибадов перенял у своего начальства, имеющего большой, красивый кабинет с сейфом и тремя телефонами. Однажды, когда Ибадов сидел у него, съежившись под струей холодного воздуха из кондиционера, к начальнику вошел неизвестный Ибадову, элегантно одетый, пожилой человек в дорогих очках. Начальник Ибадова торопливо поднялся, заученно-радостно улыбнулся и пошел навстречу важно-нахмуренному товарищу, переполненному чувством собственного достоинства, которого хватило бы человек на двадцать. Начальник Ибадова вытянул вперед обе руки для приветствия и коротко бросил Ибадову - "Потом зайдете".