- Помимо желания я сегодня послушал, или подслушал, если говорить точнее, ваш, Шерстнев, разговор о таланте и долге - в открытое окно все слышно... Кстати, старшина, прошу сегодня же после ужина оборудовать место для курения в другом пункте. Освобожусь, вместе посмотрим где.

- Есть! - откликнулся Холод.

- Так вот, я думаю, наверное, даже лучше, что так случилось. Знаете, что скажу вам, талант, если он только талант, не убить ни войной, ни тюрьмой, ни, тем более, службой в армии. Вам же, Шерстнев, служба в погранвойсках поубавит зазнайства и спеси. Это полезно даже очень и очень одаренным людям. Почему улыбаетесь? Я что-нибудь смешное сказал?

- Ничего я не улыбаюсь. Это у меня тик... после коклюша. Многим кажется, будто улыбаюсь.

- Пройдет. - Суров не вспылил. - Со временем обязательно пройдет. Это я твердо вам обещаю. И еще, для полной ясности: занятия будем всегда проводить без скидки на мирное время. Положено рыть окоп полного профиля - будем рыть полный, отпущено на стометровку одиннадцать секунд - укладываться в одиннадцать. Пока все. Р-разойдись!

Суров ушел в канцелярию. И только за ним затворилась дверь, как тут же вспыхнул новый спор.

- Какого черта прешь на рожон? - спросил Шерстнева Мурашко, флегматичный паренек, друживший с ним.

- Ай, Моська, знать сильна... - подначил Колесников.

- Старики, - перекричал всех Шерстнев и уколол взглядом сержанта Андреева. - Не заставляйте меня изрекать истины. Начальство любит грубошерстных. Тогда создается иллюзия полнокровной жизни. Дайте капитану потешиться.

- Придержи язык, - посоветовал Андреев, - герой...

- Молчу, командир. Я всегда старательно затыкаюсь, хотя на роду мне написано сеять разумное, доброе...

- Доиграешься, Игорь, - поднял руку Мурашко. - Мало тебе?.. Захотелось добавки? Уймись.

А униматься Шерстнев не хотел. Наступило время отбоя, и в казарме, в проходе между койками, впечатывая босые ступни в крашеный пол, солдат, раздетый до трусов и майки, "рубил" строевым шагом. Подошел к выключателю, в два приема отдал ему честь.

- Товарищ выключатель, разрешите вас выключить?

- Выключайте! - откликнулся с ближайшей койки Мурашко.

- Есть! - Шерстнев погасил свет.

Сдавалось, солдатский смех рассеял тьму. Но это возвращавшийся к своей кровати Шерстнев вошел в полосу света, проникавшего в казарму от лампочки над крыльцом заставы.

Солдат не спешил укладываться, стоял у окна, засунув руки под мышки, смотрел в сторону офицерского домика, где тускло теплилось окно угловой комнаты.

- А капитан свечи жгет, - ни к кому не обращаясь, сказал Шерстнев.

- Пробки перегорели, - бросил кто-то из темноты.

- Нет, - возразил Шерстнев. - Это так, для уюта... Капитан воображает, будто рядом жена, сынишка в колыбельке сосет морковку. Тихо потрескивают свечи - не вечер, а благодать... Нет, бойцы, не переломит он меня... хотя и боюсь, что взаправду у меня появится тик...

- Да, брат, туго тебе с ним придется.

- И вам, уважаемые бойцы, и вам - тоже. Этот все возьмет от жизни... и печку и свечку... Только я не ангел.

- Заткнись, дай поспать, - зло крикнул Колесников. - В наряд идти через два часа.

2

За дверью кто-то крался, ступая на цыпочках с половицы на половицу, и они, рассохшиеся, скрипели занудливо, как тупая пила. Суров без труда узнал грузную походку своего старшины и представил себе его в эту минуту усатого, краснолицего от смущения, с выпирающим вперед животом. Потом шаги стихли, и в канцелярию донесся глуховатый бас Холода:

- И чтоб мне тихо було! Дайте отдохнуть капитану. Раньше трех не будить.

Кондрат Степанович напрасно старался - Суров не спал. Истекал первый час ночи, а сна не было ни в одном глазу, хоть ты что делай. Из головы не шла Вера. Память выхватывала то одно, то другое звено из последних недель их супружеской жизни, суматошно разматывая недавнее прошлое со всеми подробностями, и Суров, в темноте жмуря глаза, вспоминал, вспоминал...

Даже когда стало ясно, что Вера не шутит, он еще пробовал ее успокоить, доказывал, что со временем все образуется, она привыкнет к новому месту, найдет себя здесь, и тогда нисколько не пожалеет о переезде с городской заставы сюда, в глухомань, где ближе десяти километров нет даже захудалого магазина.

- Ты расстроена, я понимаю. Но пойми и меня, Верочка, надо же когда-нибудь испытать себя, проверить, на что ты способен. Конечно, здесь не город. На прежней заставе и люди были получше, ты знаешь почему показательное подразделение. А тут они все разные, есть среди них трудные, не спорю. Но многое уже изменилось к лучшему. Ведь не станешь этого отрицать. Значит, не напрасно трудились.

- Как романтично! - съязвила Вера. - Капитан Суров несет свой тяжелый крест с полным сознанием величия собственного поступка.

- Просто исполняю свой долг. Как тысячи других.

Она посмотрела на него, приподняв бровь:

- Какой же долг ты исполняешь? Ты приехал сюда строить школу коммунизма. Ты построил ее? Если видишь хоть какие-нибудь росточки, покажи их мне, слепенькой. Я вижу одно: хаос после твоих опытов, разлад между твоими подчиненными и нашу разрушающуюся семью. Да, да, разрушающуюся!

Суров слушал жену, и сердце полнилось горечью и обидой. Но дал ей высказать наболевшее, надеялся образумить ее, и чем больше она горячилась, тем спокойнее старался быть сам.

- Я вижу это новое в незначительных на вид поступках, в отношении к делу, отношении еще не таком, как бы мне хотелось, но все же лучшем, чем раньше. Если прежде я приглядывался к себе и своим подчиненным с неуверенностью в собственных силах, то теперь ясно знаю: все будет так, как нам хочется. Я очень верю в добро - в нем сила человека. Все сбудется, жена, потерпи. Тебе сейчас тяжело. Но кому легко? Мне, Кондрату Степановичу, солдатам? - Он заметил ее насмешливую, у кого-то заимствованную, не свою улыбку и будто накололся на гвоздь. Но опять же не дал волю чувствам. Знаю, что скажешь.

- Тем лучше. Избавишь от необходимости повторять твой же рассказ. Но позволь спросить: неужели ты не видишь, что ничего не изменилось и ты напрасно тратишь себя? Ведь как встретили в первый день, так и проводят. Скоро забываешь обиды.

Насчет обиды она сказала напрасно. Суров зла не держал, хоть и помнил первую стычку с Шерстневым... В плотной завесе весеннего ливня газик несся вниз с косогора к мостику, где ярился и хлестал поверх настила мутный поток; сдавалось, машину вот-вот подхватит и кинет в овраг, куда с грохотом обрушивалась вода. Но вдруг шофер резко крутнул баранкой, нажал на акселератор, газик взвыл и стремительно развернулся на сто восемьдесят градусов, в момент оказавшись на вспаханной полосе и зарывшись в нее по самые ступицы. Шум вспухшей речушки слился с гулом дождя и воем перегретого двигателя, стоял такой треск, словно черт знает кто брызгал водой на раскаленную сковородку.

Инстинктивно сгорбившись, Суров выскочил на пахоту, под дождь, подпер газик плечом, почувствовал, как его с головы до ног обдало фонтаном холодной грязи, а колеса продолжали вхолостую вертеться с бешеной скоростью. Суров зло сплюнул, вытер лицо и снова плюхнулся на сиденье, приказав заглушить мотор.

- Будем ждать у моря погоды? - спросил, помолчав.

- До заставы рукой подать. Пускай вытаскивают, - ответил солдат. По всему видать, ему не больно хотелось самому идти за подмогой.

Суров закурил, спрятал сигарету в кулак, с силой захлопнул за собой дверцу и шагнул в пронизанную дождем темноту. Щелчок дверного замка прозвучал как последняя брань.

Минут пятнадцать, если не больше, он шагал в темноте, оскальзываясь, едва не падая, и, когда подошел к ограждению, перед ним возник часовой в накинутом на голову капюшоне, посветил фонарем, направив луч в лицо Сурову, и тогда лишь спросил, как положено по уставу, кто идет.

- Капитан Суров. Ваш новый начальник заставы.

Часовой промолчал, снял телефонную трубку, соединился с дежурным.