- Лизухой корову кличут, студент.

Он пропустил мимо ушей это ее "студент", принялся выспрашивать, как окончила десятилетку, думает ли дальше учиться и в каком техникуме или вузе. Сначала Лизка относилась к нему с недоверием, поглядывала искоса, следя за каждым его движением и готовая влепить ему еще одну оплеуху. Но он не дал ей повода подумать о нем плохо, стал рассказывать о себе. Получилось само собой, что до заставы они шли, разговаривая мирно и дружелюбно. Лизка рассказала, что документы отправлены в лесотехнический, что год после окончания десятилетки она пропустила, но ничего страшного, у нее уже год рабочего стажа в лесничестве - теперь примут.

- Все ищут свою синюю птицу, - мечтательно сказала Лизка. - Выдумывают разные фантазии. - Тряхнула рыжей головой: - А мне не надо ее. Вон их сколько, птиц, вокруг - синих, белых, зеленых. - Она доверительно обернулась к нему: - Кончу лесотехнический и сюда: хорошо в лесу, лучше нет...

Как так получилось, что они подружились, сами не могли понять. До самого отъезда на экзамены встречались тайком, редко, болтали о всякой чепухе. Больше говорил он, строил всяческие планы, Лизка безобидно посмеивалась. Притвора...

В день отъезда в Минск у нее дрожали губы. Она их кривила, наверное пробуя изобразить усмешку, какую видела на холеном лице заграничной актрисы в недавно просмотренном фильме. Ледяного равнодушия, как у актрисы, не получалось. К губам приклеилось подобие застывшей улыбки. Лизка стояла за полосой света, бившей из окна в сад.

Опаздывая, он перепрыгнул через низкий штакетник, ограждающий сад, прямо в кусты крыжовника, чертыхнулся вполголоса, продираясь к дорожке.

- Понимаешь, Лизок, никак от твоего папаши не вырваться. Глаз не сводит.

Она отстранилась от его протянутых рук, и тогда он заметил ее кривую, как у актрисы, усмешечку.

- Приветик, - сказала. - И до свидания. Можешь проваливаться, рыцарь печального образа.

- Ты чего?

- Я ничего. Просто так. Нравится.

- Я же не на гражданке.

- Мне какое дело. Вас таких много.

- Завела нового?

- Завела.

- Не Бутенко ли?

- Леша во сто раз лучше тебя.

Он изобразил в голосе удивление, хлопнул себя по лбу:

- Надо же! Темно, а она точно как снайпер! Подумать...

- Кто? - подозрительно спросила Лизка.

- Муха, Лизок.

- Чего?

- Какая муха тебя укусила?

- Дурак.

Он рассмеялся - на Лизку нельзя сердиться, просто невозможно, когда она, как еж, натопыривает иголки.

- Кончим?

- А чего же ты...

- Ничего же я. - Он обнял ее, она пробовала вырваться, правда, не очень настойчиво. - Перестанем ругаться, Лизок. Сегодня опоздал, а будешь возвращаться из Минска, встречу на станции, карету к перрону подам. Ты только не подкачай там на экзаменах.

Вся напускная сердитость с нее слетела:

- Не смей, слышишь! И не вздумай... Ты с ума сошел...

- Будет законный порядок, Лизочка. Черепок чего-нибудь сообразит. - Он постучал себя по лбу. - Ты поступи, а мне служить...

Она прикрыла ему рот ладошкой:

- Т-с-с... Отец!..

Старшина протопал мимо, в нескольких шагах, обернул голову к полосе света в сад, где роились ночные мотыльки и бабочки.

Лизка неумело прильнула губами к его губам. И выскользнула из рук.

19

Сурову показалось, что уже поздно, что проспал чрезмерно долго и мать, наверное, уехала без него. Он мигом сбросил с себя одеяло, вскочил с постели.

- Ты чего, Юрочка? Спал бы. Ляг еще на полчасика.

- На полчасика? - переспросил он, зевая. - Не стоит.

- Как знаешь.

Мать принялась накрывать к завтраку. Термос чаю приготовила с вечера, масло и хлеб стояли на столе под салфеткой. Чемодан наготове под вешалкой у двери.

Застилая кровать, Суров вздрагивал от знобящего холодка. Запахло осенью. Отъезд матери навеял щемящее чувство разлуки и одиночества. Он подумал, что минут через двадцать возвратится с границы газик, на нем он проводит мать и вернется в пустую квартиру, которая запахла жильем за эти несколько дней.

Вытираясь, украдкой посмотрел на нее. Мать будто ждала его взгляда.

- Ты что такой скучный встал? Не выспался?

- Нормально спал. Тебе показалось. - Выглянул в окно. - Не задождило бы. Похоже.

За спортгородком начинался сосняк. Через него пробили тропу к большаку, ведущему в обход лесничества к железнодорожной станции.

Суров сначала не поверил, увидев бегущего по тропе старшину. Кондрат Степанович бежал тяжелой рысцой, переваливаясь с боку на бок и придерживая рукой левый карман гимнастерки, словно там лежало нечто живое. Уже видать было красное от бега лицо, опустившиеся книзу усы и темные пятна пота на хлопчатобумажной гимнастерке. Обогнув спортгородок, Холод перешел на скорый шаг, часто ловя воздух открытым ртом.

Анастасия Сергеевна с чашкой чая в руке остановилась на полпути к столу и тоже смотрела в окно.

- Что же ты, Юрочка! Поторопись.

- Успокойся, мам.

- Какой ты, право.

Суров давно взял себе за правило сдерживать эмоции. Что бы и где ни случилось, держать себя в руках, не показывать, что взволнован. И сейчас, когда Холод, подходя к крыльцу, поправил фуражку, он открыл дверь.

Старшина покосился в сторону Анастасии Сергеевны - она все еще держала в руках чашку чая.

- Чэпэ, товарищ капитан!

Суров натянул гимнастерку.

- Мамочка, завтракай без меня и собирайся.

Пересекая двор, Суров увидел стоящую на выезде, у ворот, грузовую автомашину, толпившихся вокруг нее солдат. Над ними почти на целую голову возвышался Колосков. Ему, жестикулируя в такт словам, что-то доказывал Лиходеев.

- ...Лизка? При чем тут она? - кипятился Лиходеев.

- Кончайте, - сказал Колосков. - Капитан разберется.

- Чего разбираться! Я говорю - Лизка. Знаю, что говорю, - торопливо зачастил тонким голоском Мурашко.

- Видали свистуна! - Руки Лиходеева взлетели кверху, будто он дирижировал хором.

Все это Суров схватил мимоходом, не успев подумать, есть ли связь между солдатским разговором о Лизке и происшествием, о котором, по всему видать, на заставе уже знали.

- Чем порадуете? - спросил, войдя в канцелярию и выждав, пока Холод прикроет за собой дверь.

На усатом, полнощеком лице старшины была боль. Стоял, вытянув руки вдоль тела, забыв оправить на выступающем животе вздувшуюся пузырем гимнастерку, и с какою-то непонятной виной глядел в лицо Сурову.

- Шерстнев звонил с переезда, говорит, машину разбил и человека суродовал.

- Шерстнев? С переезда?

- Так точно.

- Как он там оказался?

- Не знаю, товарищ капитан. Выяснять нужно. С переездом плохая связь.

- Дозванивайтесь.

- Мы скорее доедем.

Раздумывать Суров не стал, надел поглубже фуражку, пристегнул к поясу пистолет, на ходу снял с вешалки плащ.

- Остаетесь за меня, старшина. В отряд доложу сам, когда разберусь. Понятно?

- Товарищ капитан...

В голосе старшины послышались незнакомые нотки. Такого еще не бывало, чтобы Холод, получив приказание, осмелился, пусть и в такой, как сейчас, вежливой форме, уклониться от выполнения.

- Что с вами, старшина! Я ведь ясно сказал: остаетесь.

В кузов машины сели Колосков, Лиходеев, Мурашко и Суров. Анастасию Сергеевну усадили в кабину.

Машина вынеслась за ворота, на грейдер. Суров оглянулся. На крыльце, глядя вслед пылившему грузовику, стоял Холод, приставив ладонь козырьком ко лбу.

Одиннадцать километров до переезда показались как никогда длинными. Суров успел передумать о многом, но пуще всего недоумевал, почему газик оказался на переезде, в тылу участка, куда шофер не имел права выехать самовольно. Для газика, отправленного на дальний фланг за Шерстневым, была одна дорога - по дозорке. Еще большее недоумение вызывали слова старшины, что Шерстнев "суродовал" человека. Не Колесников, шофер, а Шерстнев. Стало быть, Шерстнев сидел за рулем.