Тревога не однажды приходила к Ведерникову, с тех пор как его снова призвали, - войной пахнет, рядом она, под границей притаилась, и он, понюхавший пороха на Карельском перешейке, обмороженный и заживо похороненный в финских снегах, чудом выбравшийся из них, со страхом думал сейчас о том, что их всех ожидает в ближайшее время, - чуял: скоро. Это был не страх перед смертью, с нею он не раз встречался на финской, и хоть не свыкся с мыслью о ее неизбежности, но допускал такую возможность. Кто от нее застрахован? Разве узнаешь, угадаешь, какая пуля - твоя!.. Другое приводило Ведерникова в неистовство - самообман к чему? Ежели Гитлер войной грозит, так и сказать, поймем. Ему валерьянки не надо. Как сговорились все успокаивают. А к чему? Польза, что ли, от этого? Или выигрыш какой?..

Дозорная тропа вывела на лысый бугор близ реки; дохнуло свежим ветерком, влажным и пахнущим липовым цветом; глаза, освоившись в темноте, различали срез противоположного берега, довольно пологого, без кустика, поблескивающую ленту воды; смутно вырисовывался шпиль Свято-Онуфриевского монастыря, увенчанный высоким крестом, даже почудился купол Успенской часовни, хотя видеть его за широкой кроной деревьев не мог. Но Ведерников совершенно отчетливо отметил, как, достигнув этого места, задержанный слегка пригнулся и пошел медленнее, будто хотел броситься вниз, к реке, а там поминай как звали.

Два берега разделяло неширокое русло: наш - высокий, противоположный пологий, не стоило трудов выбраться на него.

"Я те сигану! - напрягся Ведерников и в несколько мгновений сократил расстояние. - Пикнуть, гад, не успеешь!"

Разгоряченный возникшей догадкой и быстрой ходьбой, готовый в любую секунду кинуться на задержанного, он спускался с бугра по натоптанной солдатскими сапогами, не видной в высокой росной траве дозорной тропе, напрочь изгнав всякие мысли, не имевшие связи с его подозрением. Из-под ног взметывались кузнечики, и вибрирующие звуки их крылышек казались ему чересчур громкими. Откуда их столько поналетело? - подумал он с раздражением.

За спуском опять начинался невысокий подъем с полузасохшей, выгоревшей внутри старой ольхой на вершине. Старшина давно грозился срубить бесполезное дерево, да, видно, руки не доходили, и оно стояло на краю берега ненужным препятствием - тропа, огибая его, вынужденно жалась к обрыву, с которого в дождливые дни было недолго свалиться.

С вершины холма и до самой заставы дозорка петляла в зарослях болотистой кочковатой низинки. Новиков шел ходко, фигура его смутно маячила впереди, на середине холма.

В шаге позади отделенного, как и раньше, шаркая мокрыми штанинами, хлюпая носом, быстро шагал перебежчик. Ведерников с него глаз не спускал, держал под прицелом и думал, что через каких-нибудь полчаса они придут на заставу, в живое светло, где можно говорить вслух, напиться горячего чаю чай он любил густо заваренный и крутой - и завалиться на свою койку, храпануть сколько придется. Ему до смерти надоели темнота и давящее безмолвие, осточертело постоянное ожидание беды.

Немного потеплело на душе при мысли о скором возвращении на заставу, рука потянулась в карман, где лежала коробка с махрой, пальцы погладили теплую, вытертую до глянца жестянку из-под конфет - единственный трофей с недавней финской войны. Нагретая телом тонкая жесть приятно ласкала кончики пальцев.

Он не сразу понял, почему Новиков неожиданно рухнул на тропу, как подрубленный. Ему послышалось, будто младший сержант произнес и другие слова, но переспрашивать было недосуг - прямо от ольхи быстро, без единого звука навстречу бежало несколько человек, рассыпавшись в цепь.

- Гляди мне! - угрожающе крикнул поляку и оглянулся назад.

Уже падая вместе с перебежчиком за спасительную неровность сбоку пыльной дозорки и переведя рычажок ППШ на автоматическую стрельбу, успел заметить еще одну группу, поднимавшуюся от берега метрах в пятидесяти у себя за спиной.

- Немцы! - крикнул он Новикову. - Бей на поражение! Бей гадов...

Крик слился с недлинной очередью, пущенной Новиковым из своего автомата. Под гимнастеркой по взмокшей спине пробежал знакомый с той войны на ледяном перешейке, затруднивший дыхание холодок; выхватил из сумки ракетницу, переломил и с маху всадил первый попавшийся под пальцы патрон.

Выстрела он не услышал.

Яркий зеленый свет его ослепил, глуховатый щелчок потонул в грохоте пальбы: бил Новиков и по нему ответно стреляли. Ведерников тоже дал по немцам пару очередей, не видя противника - наугад: в глазах еще мельтешили красные, с зеленым круги, и прицельно стрелять он не мог. Было важно использовать первый миг замешательства фашистов, рассчитывавших застичь врасплох пограничников, - это Ведерников понимал и, круто развернувшись всем корпусом, послал длинную очередь по тем, что теперь, еще не применяя оружия, бежали к нему, должно быть, надеясь на незамеченность. Автомат подрагивал в руках, как живой, с надульника срывались частые вспышки, и противник ударил по ним сразу из нескольких стволов, вынудив Ведерникова перекатиться для смены позиции.

Но и сами враги залегли, строчили с открытого места, не причиняя Ведерникову вреда - широкий камень надежно его защищал от повизгивающих над головой пуль. Боец почти ликовал, услышав донесшийся оттуда крик боли, и злорадно подумал: "Ага, не нравится! Сейчас огонька добавлю. Чтоб знали, ворюги!.. Чтоб не приходили непрошеными..." Приподнявшись, завел за спину руку к сумке с гранатами, нащупал металлическую застежку с проволочным колечком; и в ту короткую долю времени, когда в зажатой ладони, холодя ее, плотно легла рубчатая стальная рубашка, почувствовал тяжелый удар по виску и сразу осел, погрузившись в непроглядную темноту.

Беспамятный, не услышал вонзившийся в автоматное шитье грассирующий чужеродный крик:

- Вернер! Ду грубэр фэтванст, грайф нах им. Ман мус фортгеен*.

______________

* - Вернер! Толстый боров, хватай его. Надо уходить (нем.).

Не услышал лошадиного топота - с заставы на выстрелы мчалась подмога.

Его обдало жарким, влажным дыханием разгоряченного скачкой коня, к лицу прикоснулись теплые, мягкие лошадиные губы. От этого он мгновенно очнулся, вскочил, непонимающе завертел головой, не узнавая Орлика, на котором по тревоге прискакал старший лейтенант Иванов, смутно видел белевшее над ним в темноте лицо коновода, Жигалкина.

- Оклемался? - спросил коновод. - Давай садись на Орлика. Старший лейтенант приказал.

Ведерникова шатнуло вперед, к горлу подступила противная тошнота. Его вырвало.

- Где Новиков? - спросил, слегка заикаясь и сплевывая.

- Тама твой отделенный. - Жигалкин неопределенно мотнул головой. Живой и здоровый. Садись давай, без пересадки дуй на заставу. Некогда разводить тары-бары. Не слышишь, что ль?

- Где Новиков, спрашиваю?

- Русским языком говорю: тама твой отделенный. Делом занятый.

- А нарушитель?

- Давно отправленный куда надо. - Коновод в сердцах дернул поводья, и Орлик от боли рванул морду кверху. - Садись, сказано, не то на своих двоих отправишься. Не слышишь, какой внизу тарарам? Или ухи заклало?

За косогором еще постреливали, раздавались возбужденные голоса, и, перекрывая их, над хаосом звуков слышался гневный голос Иванова:

- Не стрелять!.. Прекратить стрельбу!.. Все ко мне!..

У Ведерникова звенело в ушах, болела голова. Саднило вспухший висок. Но он безошибочно узнал голос старшего лейтенанта - резкий, чуть хрипловатый и поначалу лишь удивился, почему нельзя стрелять по врагу?! Почему! Сознание не принимало совершенно нелепой команды. Ведь только что дрались не на живот, а на смерть. И вот на тебе - "прекратить!". Бить их, гадов, смертным боем!.. Он машинально потрогал висок, но крови не обнаружил, наклонился за автоматом и, не сразу найдя его, стал шарить в траве, сплевывая и ругаясь.

Его опять вытошнило. Приступ рвоты отнял желание ринуться вниз, к урезу воды, где окончательно стихла стрельба по удирающим врагам.