Справа - перрон. Там орут, торопят посадку, ишь как заливаются полицейские свистки! Переполошились, гады!..

А что дальше - не помнил! Что-то тяжелое ударило сзади по голове, и наступила тьма. Кто ударил его и как волокли от поезда в вокзальную каталажку - не знал.

Очнулся в ярко освещенной комнате от резкой боли: кто-то крутил, отрывал ему ухо. Увидел над собой рыжеусое, оскаленное лицо и красный околыш.

- Кто?! Кто послал?! Где?! - кричал рыжеусый, крутя Пашке ухо, из надорванной мочки которого ползла по шее кровь...

- Ива... Иванов, - едва выговорил Пашка. Болело не только ухо, нестерпимо ныло все избитое тело.

- Врешь, сукин сын! Кто послал?! - кричал рыжеусый, упершись коленом Пашке в живот. - Говори, гаденыш! Ивановых в Москве как собак нерезаных.

Но вдруг боль в ухе чуть затихла, рыжеусое лицо исчезло.

- Что происходит?! - рявкнул неподалеку от Пашки начальственный голос. - Что, спрашиваю? Дармоеды! Настоящие смутьяны разбегаются, а вы, идиоты, сопляков хватаете? Гнать вас в три шеи! Сейчас же оцепить вокзальную! Не могли далеко уйти! Ну-у!

Спасшее Пашку начальство склонило над ним краснощекое лицо, брезгливо посмотрело на полуоборванное ухо.

- Как фамилия, шкет?

- И-иванов, ваше высокородие...

- Так у его в кармане, вашбродь, листовка! - с надеждой в голосе крикнул рыжеусый. - Извольте убедиться, ваше высокородье... Вот, гляньте!

Начальство брезгливо взяло мятый листочек.

- Кто дал?

- Так на улице, вашбродь... Иду, на самой дороге белеет... Посередь тротуара. Я и подобрал...

- Что в ней?

- Так неграмотный, вашбродь! Бате на курево... потому как бумаги-то нету...

- Эх, Сидоров, Сидоров! - с пренебрежением пробурчало начальство, вытирая носовым платком пальцы. - Таким, как ты, и правда только что с грудняками воевать! Или кур воровать по чужим сараям!.. А этот что?!

- Да тоже, вашбродь, вроде по вагонам бегал!

Лишь тогда Пашка увидел в углу каталажки Витьку Козликова. Тот сидел, привалившись к стене, слизывая текущую из носа кровь.

Начальство снова поморщилось, покачало головой.

- Эх, Сидоров, Сидоров! А я-то собирался ваш околоток к кресту представить!

С перрона донесся протяжный гудок паровоза, и лицо начальства посуровело.

- Вокзал оцеплен?!

- Как изволили приказать, ваше высокородие! Мышь и та не проскочит!.. Что касаемо этих сорванцов, ваше высокородие, так я думал, может, с кем связаны, может, укажут...

- Думал! Было бы чем думать, Сидоров! Не хватает еще, чтобы я на старости лет, в полковничьих погонах, с детьми воевал! Ну, вы, мелочь! Марш отсюда! Во-он!

Так состоялось боевое крещение Пашкиной дружины.

13. ЛЮСИК-ДЖАН

В Замоскворечье возвращались вместе: Васятка и Гдалька дождались товарищей, прятались за углом вокзальной каталажки. Гдалька, сиганувший прямо с крыши вагона, видел, как Пашку схватили и поволокли по путям филеры в штатском. И как они же загребли Козликова, бросившегося им наперерез...

Шли по сонным улицам, не торопясь, внутренне торжествуя: все-таки сумели помочь старшим. Но что случилось с Люсик и Алешей, удалось ли им скрыться от облавы, мальчишки не знали.

На другой день Пашкина мамка осталась дома: Голутвинке впервые за месяц в то воскресенье дали отдых. Андреич отправился на смену - у таких заводов, как Михельсон, Бромлей и Гайтер, общих дней отдыха не было, давали передохнуть только тогда, когда человек совершенно выбивался из сил. А контора в воскресный день отдыхала, и Пашку оформить на работу нельзя...

Разбитая голова у Пашки болела, ухо горело, все тело ныло от полученных накануне ударов. Мать сходила на пустырь, нарвала подорожника, распарила, перевязала Пашкины ссадины и ушибы. И все упрекала:

- Ну разве можно так, сынонька? Осторожнее ходить надо, особо по ночам. Разве новость для Замоскворечья набат, пожар? Что ни день, пожарники несутся как бешеные, тут кто хочешь может под колеса попасть... Спасибо, хоть не до смерти искалечили...

Пашка, конечно, не сказал матери всей правды.

В то утро дружки по очереди побывали у Пашки, принесли яблок и груш. Сидели у койки, рассказывали новости. В Симоновском районе сгорело десять домов, в одном погибла старуха. О проводах эшелона помалкивали.

Ребята ушли, но Пашка все чего-то ждал, хотя и сам не мог сказать чего. И лишь когда на пороге показалась Люсик, он понял: именно ее-то и хотелось увидеть.

Это было странное, не испытанное раньше чувство. Ну что она ему, эта Люсик-джан, как называет ее Алеша? А беспокойство не покидало, все думалось о ней, о вчерашней облаве. Ведь тот начальник в голос кричал: "Оцепить вокзальную! Просеять всех сквозь мелкое сито!" Вдруг и Люсик с Алешей попались в то сито?

Занавеска у койки была отдернута, и, когда распахнулась дверь и из нее хлынули неожиданные после вчерашнего ненастья солнечные лучи, Пашка зажмурился.

- Можно? - спросила из двери Люсик. - Не помешаю?

- Да нет, нет, барышня! Что вы! - засуетилась мать. - Проходите, Люсенька!

Люсик задержалась на пороге, близоруко щурясь. Потом, освоившись с полутьмой, прошла к кровати, где лежал Пашка. И села у него в ногах.

- Ну как, Павлик?! - спросила с такой искренней тревогой, что у Пашки запершило в горле. - Очень больно?

Он с трудом проглотил застрявший в горле комок, деланно засмеялся:

- Со мной порядок, Шиповник! Попал под пожарную телегу. Зашибло малость...

Люсик оглянулась на возившуюся у печки мать Пашки и поняла: о происшедшем на вокзале ей ничего не известно.

- Да-да, Павлик! - подхватила она. - Мне твои дружки на улице рассказали... Нужно быть осторожнее.

- Конечно, Люсик-джан! И мамка то же слово в слово твердит!

Люсик засмеялась от всего сердца, словно Пашка сказал ей что-то чрезвычайно приятное.

- Откуда ты знаешь армянский язык? - шутливо спросила она.

- Всего два слова: "джаник" и "джан".

- Это одно слово, Павлик, только форма разная. Но где ты его слышал?

Пашка понял, что в суматохе вчерашней ночи Шиповник не заметила, как Алеша Столяров назвал ее так.

- Просто слышал... Или, может, во сне...

- Значит, тебе снятся вещие сны.

- А сны бывают вещие? - спросил Пашка, всматриваясь в улыбку девушки, в ее темные глаза с золотыми крапинками.

- Бывают, - кивнула Люсик.

- А вы летаете во сне, Люсик-джан?

- О да! Почти каждую ночь! - засмеялась девушка и вдруг заторопилась, положила на колени портфель и расстегнула блестящий замочек. - Ты знаешь, Павлик... Я вчера получила деньги и решила полакомиться... Ты сладкое любишь?

Сзади зашаркали по кирпичному полу домашние шлепанцы, Люсик оглянулась. Мать Пашки стояла за ней и с каким-то странным выражением смотрела на руки, достававшие из портфеля белую картонную коробку.

Люсик спросила хозяйку смущенно и виновато:

- Простите, пожалуйста. Можно я буду звать вас майрик...

- Майрик? Что это значит?

- На армянском языке это значит - мать, мама.

- Ну, что ж, зовите так, Люсенька. Если хотите...

Несколько секунд пожилая женщина и девушка смотрели друг на друга.

- Спасибо, майрик, - кивнула Люсик. - Вы знаете, майрик, ребята мне сказали, что Павлика пожарная телега сбила, и мне захотелось угостить его... Вот я и пошла в кондитерскую Елисеева на Тверской. Знаете?

- На Тверской? Нет, Люсенька, я тамошних магазинов не знаю. На Тверской давно не бывала.

- Ну, все равно! - ответила Люсик. - Вот там я и купила сладенького. Может быть, мы вместе попьем чаю?

Люсик развязала тесемку, сняла с коробки крышку, под ней белым, розовым и малиновым цветом пестрели круглые булочки.

- Это как называется? - спросила мать, в то время как Павлик тоже рассматривал содержимое коробки.

- Просто пирожные! - пояснила Люсик. - Они вкусные. И Павлику и вам с чаем понравятся.

- Мы с сахаром да с леденцами привыкли, - заметила мать. - Сахар он сладкий.