Это Алешино "нам с тобой", то, что Столяров как бы ставил Пашку наравне с собой, и его скупая благодарность наполнили Пашкино сердце и радостью, и гордостью... Значит, принимают Пашку всерьез, берут себе в помощники. А что? Если бы не Пашкина дружина, вряд ли бы и попали в руки солдатам листовки в ту ночь!

Дома он приготовил матери все, что надо, но ждать ее возвращения с работы не стал: опоздал бы на кружок.

О кружке Пашка никому из друзей не сказал ни слова, нужно спросить Люсю: позволит ли? Если можно - будут ходить вместе. Лишь бы с ней, с Шиповником, беды какой не приключилось. Уж больно не любят их, студентов, богатеи-купцы да полицейские! Вчера подгулявший Ершинов-отец из окна на всю улицу орал, что во всех бедах расейских студенты виноваты. Именно они, дескать, довели державу до голода и разрухи!

- Голь, шантрапа подзаборная! - кричал он, чуть ли не по пояс высовываясь из окна. - Смутьяны без бога и царя в башке! Им бы только красными флагами размахивать да на забастовки рабочих толкать, чтобы, значит, в помощь германцу! Ишь на Гайтере сколько пушек-пулеметов недодали! Потому и гнется под немцем фронт! Я бы с которых зачинщиков кожу живьем сдирал!

И еще что-то кричал. Гости на его этаже тоже орали злобными голосами.

"Сами-то небось не голодают, не знают, что это такое - каждый день пробавляться похлебкой, в которой крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой! Ух, до чего же я их всех ненавижу!" - думал Пашка.

15. "А ВЫ, ЛЮСЯ, САМИ КАК КОЛОКОЛ!"

Пока Пашка домчался до Малой Серпуховской, студенты поужинали, столовая опустела. Но выходящие во двор окна кухни и "красной" светились.

Пробравшись во двор, Пашка заглянул в крайнее к калитке кухонное окно и с трудом различил фигуру тети Даши - мыла под краном тарелки. Дверь в глубине кухни распахнута, и из "красной" падает свет лампы, прикрытой абажуром.

Интересно, кто там, кроме Шиповника?

Прежде чем войти в столовую, Пашка, как всегда, подошел к окну. И... испугался.

Как раз напротив окна, у двери, сидел полицейский, такой же усатый, как Обмойкин: все они на одно лицо, словно штампованные. Этот сидел, широко расставив ноги, сложив ладони на рукоятке поставленной между коленями шашки. Позевывая, недовольно поглядывал на сидевшую у стола Люсик, на окружавших ее ребят.

Откинувшись в тень, Пашка всмотрелся. Девчонок ни одной не видно, а кое-кого из мальчишек он знал. Вон двое братьев-близняшек из Уваровского трамвайного парка, рядом - долговязый Яшка-газетчик из Сытинской типографии и еще один оттуда же. Да и другие, должно быть, из рабочих семей: одежонка на всех вроде Пашкиной.

Погоди, Арбуз, погоди! Зачем же здесь "селедочник", что ему нужно? Жалко, форточка захлопнута, слов Люсик, читавшей что-то, не разобрать. И лица, затененного абажуром, не видно.

Стараясь не выдать себя, Пашка отодвинулся от окна: что же делать? Но в ту же минуту и городовой, брякнув шашкой о пол, устало поднялся, зевнул, перекрестил рот, будто покидал туда семечки подсолнечные.

Пашка притаился.

С начальственным видом, касаясь ладонью нагрудной бляхи, городовой что-то долго говорил Люсик и погрозил пальцем: смотри, дескать, у меня!

Не вставая из-за стола, Люсик кивнула.

Пашка юркнул в темный угол двора. Через минуту кухонная дверь распахнулась, в ее светлом четырехугольнике показались фигуры полицейского и тети Даши. Грубоватый голос сквозь зевоту пробормотал:

- Ты, Дарья, смотри во все глаза. Чтобы эта пигалица никакой политики не касалась, ни про войну, ни про царя - упаси бог! Ежели что, передашь завтра мне, доложу по начальству, враз прихлопнут ее лавочку! Про города-реки пущай молотит языком сколько угодно, особо худого в том начальство не усматривает. Хотя, моя бы воля, я всяких называемых кружков по своему разумлению не дозволял! Где трое сойдутся, тут и жди смуты. Да и на кой ляд голодраной шантрапе про всякие Римы-Парижи знать? А? Блажь стюденческая, не боле!

Под грузными шагами заскрипели ступени.

- Ну, бывай в добром здравии, толстуха! Как на каланче десять отбрякнет, собственной волей гаси у нее лампу! И так керосину недостача... Слышала, Дарья?

- Да слышу, Степаныч, слышу, не впервой наказываешь!.. Иди, спи-отдыхай, служивый! Что-то, видно, измаялся нынче, аж с лица похудал.

- Похудаешь тут! Два пожара на околотке да драк без числа. Да кражи! А тут еще художник шалавый на всю Замоскворечку галдеж завел. Он, хотя и безвредный, все про свои художества талдычит, а непорядок!

- Иди, иди, Василь Степаныч, спи спокойно!

Но городовой не торопился, переступал с ноги на ногу, скрипели сапоги и ступеньки.

- Н-да-а-а, - протянул сквозь зевоту. - Жизнь-то, Даша, год от году хуже, по совести скажу. Народы пошли - никакой узды на них нет! Всякая шваль норов свой шальной показать тужится, на власть ноль внимания!.. Городовой заговорил тише, ласковей: - А что, Даша?.. Кх-м, кх-м!.. Пошла бы за меня замуж, а! Смутно стало тут, на Москве. Раньше-то работа наша в каком высоком почете и в силе была - одна радость! А нынче только и слышишь вслед: "Селедочник!" Мыслимое ли дело? И достаток был поболе. Что с купца, что с трактира, что с любого дому. Здорово война всех поприжала, спору нет. И работа наша в цене упала, и словно в дремучем лесу ходишь-оглядываешься. Того и жди, какой сицилистишка из-за угла пульнет иль чем по башке огладит... Как, Дашенька? Поехали на Брянщину?

И будто светлая волна прошла-пролетела над Пашкиной головой: озеро, как кусок неба, впаянный в зеленую землю, опрокинутые в него золотые сосны, ягодинки земляники на могильных холмиках... Значит, и этот хмырь оттуда, с мамкиной стороны? Никак не подумал бы! Таким злыдням, как Обмойкины, на деревенской красоте вовсе не место! Чужие они любой красоте!

- Да какая же я невеста, Василь Степаныч? - засмеялась Даша, стоя в дверях. - Об чем думать-то?! Наше с вами теперь дело, Степаныч, молодым не мешать жить... Их век.

- Н-да-а? - протянул полицейский и сердито махнул рукой на окна "красной". - Вроде эдаких? Это ты зря, Даша! Молодых распускать невозможно: им палец в рот - и у тебя уже руки нет! Без порядка и без страха народ - зверь, Даша! Ему кнут всегда нужен! - Полицейский помолчал, вздохнул. - Подумай, Дашенька, над моим словом... Как бы ладно мы с тобой зажили! Как-никак я и при чине, и карман не пустой... На деревне-то я козырной туз!

- Мои думки, Степаныч, давно передуманы. Зла бы поменьше на земле, Степаныч, вот об чем каждая моя молитва... Ну, скажем, зачем ты, Василь Степаныч, нынче помогал барахлишко Грачевых с квартиры на улицу выкидывать? Зима на носу, а у них трое детишек. Как жить станут? Домохозяйке их и без грачевских грошей до трех смертей хватит!

Из голоса полицейского пропали задушевные нотки, он стал грубым и злым.

- Как Грачевы далее жить станут, не моя печаль-забота! Нарожали ораву, ну и кормите, ищите для нее крышу! Закон блюсти нужно, нельзя без порядка! Ежели без закона, так вот пойду я завтра к Мюру-Мерелизу, да и нахапаю парчи иль бархата, всего, чего душа просит! Можно так-то?.. Ага, молчишь? Вот и выходит, Дашенька, верно старики говорили: бабий волос долог, а ум короток!.. Ну, гляди тут! Утром загляну, доложишь!.. Запомни, Даша: убери власть, сдерни обруч-силу - и вся кадушка рассыпется.

- А уж не сыпется ли она, Степаныч? - со смешком спросила стряпуха. - Бастуют, слышно, и на Бромлее, и на Гайтере, волнуется народ!

- Потому и бастуют, что слабину учуяли! - уже от калитки ответил полицейский. - Строгость нужна, кнут! Вот победим германца, прибудет с фронта царь-император, нагреет кого положено. Про пятый-то год подзабывать стали...

- Так ведь нынче не пятый, Степаныч, а шестнадцатый к концу катится!

- Все одно державную силу не сломить, не согнуть!.. Однако заболтался я с тобой. Прощевай пока!

Когда грузные шаги стихли за углом, Пашка осторожно поскребся в дверь.

- Теть Даш!