Туман легкого сна вновь коснулся моей головы, но был тут же рассеян голосом Чичко, вызывающего к президиуму Свежнева Николая Федоровича. Присутствие Рубинчика, Молчи-Молчи, довольная улыбка парторга стали понятны. И благодушное поведение Рубинчика во время нашего последнего краткого разговора перед учениями, когда я издевательски предлагал ему перевоспитать Колю, заставив его вступить в комсомол, встало передо мной оборотнем, принявшим свой истинный облик. Рубинчик не торопясь собирал капли свежневской иронии, возмущения, протестов и складывал их в политическую чашу терпения особого отдела части: когда капли достигнут ее края, Молчи-Молчи не станет ждать, пока они намочат скатерть, он выберет какое-нибудь средство из своего арсенала, и тогда…

Свежнев не мог или не хотел этого видеть и понимать, он прикрывался верой в будущее и искренне ждал перехода от слов самой демократической конституции к жизни, как выразился когда-то товарищ Сталин. Вера. Всякая вера, оправдывающая зло, лишает верующего противо-ядия.

Я думал об этом, глядя на полное твердости и внутренней правоты бледное лицо Свежнева, стоящего лицом к собранию, спиной к Рубинчику и остальным и, вероятно, даже не замечающего Молчи-Молчи. Я знал, что произойдет: после собрания Коля сам влезет на одну из последних ступеней, ведущих к концу. В те секунды, когда Свежнев наполнялся жаждой остаться перед собой и всеми с непокривленной душой, передо мной промелькнула давно услышанная байка. Что-де недавно работал себе не хватающий звезд с неба некий парень водолазом. Но однажды что-то неладное случилось под водой, и потерял парень от кислородного голода память. Стали бродить в нем противоречия, естественные только для него самого, и вытекающие из них вопросы, и мучите-льный поиск ответов. Главным образом его занимало, почему окружающие его люди считают, что, мол, пусть повседневная несправедливость остается, и говорят: "Лишь бы не было хуже". Парень считал, что слова "лишь бы не было хуже" превращают человека в скота.

Короче, по известной только компетентным товарищам статье попал парень в психиатриче-скую больницу с диагнозом-приговором: мания социальных преобразований. Говорят, что там, несмотря на усилия врачей, к нему вернулась старая память. И он, раскаявшись, стал нормальным. Его отпустили. На свободе он мучился недолго. Трудно было жить с двумя памятями-врагами. Старая убеждала его, что он живет, новая говорила, что он, советский человек, потерял то, что дано зверю, и не получил того, что положено человеку. И парень утопил, хотя и не доверял больше воде, свои две памяти вместе с собой.

Байка мелькнула и исчезла. Чичко, заглядывая в бумажку, заговорил:

— Вот что, Свежнев, хоть ты и не совсем созрел и не до конца понимаешь высокий долг члена ВЛКСМ, но мы всё же решили пойти тебе навстречу: мы примем тебя в Ленинский комсо-мол и учредим над тобой шефство, чтобы к концу службы из тебя вышел образцовый комсомолец, достойный этого высокого звания.

Свежнев вспыхнул:

— Я не просил об этом, я даже не знал, что вы собираетесь меня куда-то принимать. И кто вам сказал, что я собираюсь вступать в организацию, которую не считаю организацией, которая сама по себе ничего не представляет и в которую заставляют поступать чуть ли не насильно. Если кто-нибудь скажет мне, в чем различие между нашим профсоюзом и нашим комсомолом, то быть может, я еще подумаю. А пока противно.

Рубинчик стукнул ладошками по красной скатерти:

— Я протестую. Это провокационная постановка вопроса. Ему противен комсомол, который во время Гражданской и Великой Отечественной войны, вооруженный идеями бессмертного Ленина, отстоял независимость нашей Родины. Ему противен комсомол, который построил Днепрогэс, который под мудрым руководством партии строит коммунизм. Мы ошиблись, ты не достоин не только быть комсомольцем, но и советским солдатом.

Свежнев в ответ крикнул:

— Ну и отпустите домой!

Парторг беспомощно развел руками:

— Вы видите, товарищи, как беспартийный Свежнев относится к выполнению своего воинского долга. Я предлагаю учредить над ним всё же комсомольское шефство: пусть самые сознательные комсомольцы его роты ежедневно дополнительно занимаются с ним политической подготовкой и воспитательной работой. И проследят, чтобы он занимался усердно самоусовершен-ствованием. Берущих над Свежневым шефство мы назначим позже. Комсомольское собрание считаю закрытым.

Солдаты, смотревшие на Свежнева недоуменно, как на свихнувшегося, никак не понимая, какая муха укусила этого дурака, радостно встали и, с удовольствием воспользовавшись случаем потолкаться, бросились к дверям. Коля гордо вышел из ленинской комнаты, неся в себе радость победы над самим собой. Я нарочно замешкался. Все вышли, кроме Рубинчика, деловито собирающего бумаги со стола. Он сказал:

— Младший сержант Мальцев, подойдите.

Я подошел по всем правилам устава:

— Товарищ подполковник, младший сержант Мальцев по вашему приказанию прибыл.

— Я знаю, Мальцев, что ты устав знаешь. Не разыгрывай комедию.

Я знал, что с ним это действительно бесполезно, но прежде, чем ответить, все же осмотрелся. До двери было далеко, подслушивать нас не мог никто.

— Да знаю, поэтому, если вы будете меня тыкать, то мне останется только брать с вас пример.

Парторг в желчной злобе прикусил губу.

— Подожди, я и до вас доберусь, Мальцев. Я знаю, вы вместо себя подсунули Свежнева. Вы думаете, что он один будет отвечать за свои и ваши ошибки! Ошибаетесь! Вы исподтишка разру-шаете — сознательно или нет, всё равно, — дисциплину, мораль и боеспособность части больше, чем это делает Свежнев. И вы за это заплатите по счету.

— Вы ошибаетесь, товарищ Рубинчик. Меня вы не съедите, как Колю, и вы это знаете, иначе сегодня не с ним, а со мной разыграли бы этот спектакль. А относительно боеспособности, то, к вашему великому неудовольствию, именно расчет Мальцева лучший в части, даже по политподго-товке, тут ничего не поделаешь. Я не идеалист, тут мы сходимся, меня на мякине не проведешь.

Не отдавая чести, повернулся и вышел. А вдогонку мне неслось шипение:

— Все равно в свою Францию ты не уедешь!

Коля сторонился меня. Я был этому рад. После учений что-то сломалось в наших отношени-ях. Хоть я и старался, но не мог еще списать Колю в прошлое. Я тогда не знал, что никогда не смогу.

Я пошел в библиотеку. Света встретила присвистом и словами:

— …Что муж в сраженьях изувечен, что нас за то ласкает двор?

— Ладно тебе, не очень-то и ласкает. Соскучился по тебе.

— Пойдем на библиотечный склад, на томах человеческой мудрости всё же не так жестко, как на полу. Сразу видно, что француз… Вначале вежливое «соскучился» произносит, а затем на пол валит. Пойдем, но учти, я на ночь тебя хочу.

— Будет и ночь.

После караула, через день, после отбоя, оставив шинель под одеялом вместо себя, пошел к Свете. К утру опустошенный, чувствуя легкое головокружение, гладил лежавшее рядом тело и прислушивался к еще не уснувшей жадности. Света молчала, была покорна. К утру разговорилась:

— Знаешь, глупо искать свое счастье, шарахаясь от жестокости к юродству. Я подумала, что, в общем, к чему мне неприятности, к чему сниматься из-за тебя с насиженного места, надоело ведь, пожалуй, и вновь искать работу. Стоит мне ведь слово сказать — и кончено. Мне на тебя в конце концов плевать, но… Но оказалось, что дело вовсе не в тебе. Короче — мне сказали, чтоб я тебя «устроила» в дисбат. То ли приголубила до трех губ в два месяца, то ли устроила тебе драку с гражданскими. Как видишь, мне дали выбор, но чтоб ты по дисциплинарному попал за решетку. Ты представляешь, хоть я и офицерская шлюха, а всё же противно стало. Согласилась сдуру, а теперь воротит. Не смогу я, так и знай.

Я вновь почувствовал свое тело твердым.

— Ну и дура. Назвалась груздем — так и лезь, куда следует. Шлюха и есть. Неестественно это при твоей профессии — читать Сартра, экзистенциализм тебе, как чёрту кочерга. Сделала бы, а после каким-нибудь добрым делом переспала бы с каким-нибудь жирным девственником, например, — от себя бы и откупилась.