— Я тут никого не знаю.

— Рабочие взволнованы, как граждане своей страны, как члены партии, обеспокоены событием. — Спрогис постучал пальцем по списку. — Многих я знаю. Товарищ Лутц стоял рядом со мной у вагранки на «Руссо-Балте», вместе с ним мы были в подполье. Это не тот человек, который согласился бы поставить свою подпись, если бы составители письма имели заднюю мысль, какую вы тут вычитали. А вот и Роберт Лутц — его сын, секретарь комсомольской организации комбината. Для этих людей дело не в том, ведёт ли расследование армянин, латыш или казах. Наши люди переросли подобное! Дело не в Грачьяне, если вы ему доверяете.

— Пока вполне.

— Что значит ваше «пока»?

— Он для меня новый человек. Но поскольку начало дела — покушение на жизнь Ванды Твардовской — ещё в Москве попало в его руки…

— Этот случай с отравлением?

— Вот именно… Дело вёл Грачьян. Но оно, на мой взгляд, связано с делом Круминьша. Я не видел причин передавать его другому работнику, тем более, что Грачьяна хорошо рекомендовали.

— А причём тут рекомендация?

— Видите ли, этот Грачьян — ученик и сотрудник некоего Кручинина, моего старого товарища и очень опытного человека.

Спрогис вынул трубку изо рта и отвёл её далеко от лица. Он силился что-то вспомнить, повторяя про себя: «Кручинин… Кручинин…»

— Постойте-ка, Ян Валдемарович, а не мог ли я сталкиваться с Кручининым в гражданскую войну?.. Мне почему-то вспоминается…

— Могли, вполне могли, — несколько отходя от обычной своей сдержанности, ответил Крауш. Ему всегда было приятно воспоминание о тех временах. — Именно так: когда мы с вами были в интернациональной дивизии, Кручинин работал в военном трибунале. И даже сам Грачьян имеет, хотя и несколько косвенное, отношение к дивизии: помните…

Спрогис взмахнул трубкой и радостно перебил:

— О, «китаист»! — Он рассмеялся, и все лицо его залучилось морщинками. Даже усы, казалось, утратили свою жестокость. И он стал похож на доброго дедушку. — Да, были времена! Нужно нам, старикам, как-нибудь собраться и повспоминать, а?.. Однако… — внезапно обрывая смех, строго сказал Спрогис: — Я хочу спросить вас: что это, по-вашему, частный эпизод, случайное убийство, или правы авторы этого письма и тут стоит поискать руку врага?.. Давайте попробуем уйти от частностей. Рассмотрим это как событие, уходящее корнями в сложную судьбу латышского народа в войне и мире. Подумаем о судьбе латышей, которые оказались оторванными от родной земли. Одни из них стали субъектами преступления, другие его объектами…

— К сожалению, — с неудовольствием заметил Крауш, — среди них больше «субъектов», чем «объектов».

А все они в целом, эти «перемещённые», разве не являются жертвой, огромного отвратительного преступления? — спросил Спрогис, в гневе отбрасывая трубку так, что пепел из неё высыпался на стол.

— Это, конечно, верно, — согласился Крауш, — но в эмиграции рабочих и крестьян меньше малого. В основном — мелкая буржуазия, чиновничество, торговцы, в лучшем случае ремесленники, пошедшие на поводу у крупных буржуа, те, кто бежали из боязни, что с нами им будет не по пути. Да прибавьте к этому, что каждый третий там — солдат латышских дивизий Гитлера.

— А вы уверены, что и в дивизиях «СС» латыши были только убеждённые последователи фашизма? Не было ли и там обманутых, заблуждающихся, может быть, даже попросту голодных, не видевших иного спасения, как только в куртке нацистского солдата? Вы об этом не задумывались?

— Задумываюсь каждый понедельник.

— Работа комиссии по пересмотру старых дел даёт, конечно, богатую пищу. Но вы-то сами не задумывались над проблемой «перемещённых»? Это болезненная рана на теле нашего маленького народа. Мне очень хочется, чтобы вы от частного случая убийства — или самоубийства, не знаю, — перешли к общему: к проблеме «перемещённых» лиц. Анализируя бесконечно малую величину — жизнь убитого Круминьша, не должны ли мы проинтегрировать всё, что найдём? Посмотрим на силы, какие тянут людей сюда, к родной земле, и на силы, стремящиеся этому помешать. Стоит поинтересоваться и ролью римской курии. Она спелась с эмигрантскими главарями, и готова принести в жертву своим мрачным планам сколько угодно человеческих, в том числе, конечно, и латышских жизней… — Спрогис на минуту умолк. Крауш не решился сказать, что он все это понимает, только ему не приходило в голову связывать частный случай убийства Круминьша с такими большими проблемами. Прокурор молча, насупясь, слушал секретаря: — Вы из своей повседневной практики знаете, сколько вреда старались и будут стараться принести нам и нашему делу те, оттуда. Очи ведь не понимают, что руки-то у них коротки. «Жагатина жагатея, гриб ванага сева бут; Иси спарне, тара асте, не вар лидзи лидинат» — «Сорока стрекочет, женою ястреба быть хочет; коротки крылья, длинен хвост, не одинаков полет». Они забыли эту старинную поговорку. Забыли мужицкую мудрость: «Кикуригу, ту гайлити, не бус гайсма даже дену» — «Ты-то петушок кукареку, да не всякий раз светает…» Им кажется — стоит господам оттуда прокукарекать, как тут воссияет им ясное солнышко. Ерунда! Вот, — Спрогис положил большую руку на письмо: — вот залог того, что ничего у них не может получиться, даже если бы мы с вами что-нибудь прозевали. Есть кому поправить нас, нам есть на кого положиться…

— Но там у этих самых «перемещённых» нам положиться-то и не на кого, — возразил Крауш. — В их рядах рабочий, как белая ворона!

Спрогис несколько раз с укоризной качнул головой, пристально глядя в лицо Краушу.

— Эх, прокурор, прокурор! Ожесточилось твоё сердце… — И, заметив протестующий жест Крауша, добавил: — Я не в упрёк!.. Может статься, на твоём месте другой стал бы в десять раз черствее. Я понимаю: месиво из отходов общества, которое ты вынужден каждый день нюхать, не может настроить на оптимистический лад… Понимаю!.. Но мне хочется, чтобы ты наперекор этому снова увидел мир теми же глазами веры и надежды, какими мы с тобой прежде глядели на него. Пойми, дорогой мой: если в начале борьбы у нас были основания подозрительно вглядываться в каждого, у кого на руках не было мозолей, то теперь дело не в мозолях. Знаю: примазавшиеся к нашим рядам враги, кандидаты в наполеончики, вытравляли из тебя все человеческое. О, они ловко маскировались! Не ты один, бывало, принимал это за указание Партии. А ведь если бы не их вредительская политика навязывания страха всем, кого война выбросила за рубеж, быть может и многим из тех, кто очутился в «перемещённых», не пришло бы в голову сидеть там! Я имею в виду кое-кого из людей науки и искусства. Да, да, наши народные таланты. Без науки мы сейчас едва ли выбрались бы из века каменных топоров; без искусства нашим величайшим наслаждением был бы сон… Да, суп истории требует приправ! Нам нужен аромат литературы, живописи и театра. Мы уже не можем есть и пить, одеваться и передвигаться, жить без науки.