— Честное слово, я…

— «Искал, старался…» Знаю! Но ответа нет? Я тоже его не имею. Но и не собираюсь искать его в документах, так как получаю это простым логическим рассуждением: мы знаем из истории целый ряд примеров тайного членства в Обществе Иисуса высокопоставленных особ, политических деятелей. Если это было возможно для мирян, то почему не может быть допустимо для духовных лиц, хотя бы формальные каноны и не говорили об этом ни слова? Следовательно, и твой Шуман мог бы быть иезуитом. Но если бы он им был, то та же логика и та же историческая практика должны убедить нас в том, что почти исключена возможность его непосредственного участия в убийстве Круминьша. Весь опыт истории говорит, что иезуиты, организуя преступления и участвуя в них, совершают их чужими руками и почти никогда своими собственными. Орден не подставляет под удар своих членов. Отсюда заключаем: если допустить возможность участия Шумана в деле Круминьша, а его появление с подложным снимком это и есть соучастие, то тем самым отвергается его принадлежность к Ордену иезуитов.

— Пожалуй, логично…

— Однако, — предостерегающе продолжал Кручинин, — из этого не следует делать дальнейшего вывода о непричастности Ордена к делу. Иезуиты могут стоять за спиной Шумана. Но это уже вопрос дальнейшего, тех выводов, какие придётся делать окончательно, в целом, безотносительно к особе отца Петериса.

— Значит, — в нерешительности продолжал за него Грачик, — не следует считать Петериса Шумана участником диверсии?

— Этого я ещё не сказал. По-видимому, рыльце у него в пушку, раз уж он явился к тебе с этой липовой фотографией. Но назвать его убийцей?.. Ошибка в этом направлении может принести столько же вреда, сколько пользы принёс бы безошибочный удар. — Несколько шагов они прошли в молчании, пока Кручинин закуривал. Потом он продолжал: — Но даже с точки зрения права этого человека на личную неприкосновенность?! Как ты посмотришь в глаза прокурору, если окажется, что твоя рука легла на плечо Шумана ошибочно? Да что там прокурор?! А твоя собственная совесть? Что она тебе скажет? — По молчанию Грачика Кручинин видел, что тому не очень приятен этот разговор, тем не менее тон его оставался по-прежнему строгим. — Тебе скучновато выслушивать наставления, но какое же учение без уроков! Поэтому повторю слова одного умного человека: наблюдение или исследование открывает какой-нибудь новый факт, делающий невозможным прежний способ объяснения фактов, относящихся к той же самой группе. С этого момента возникает потребность в новых способах объяснения, опирающегося сперва на ограниченное число фактов и наблюдений. Дальнейший опытный материал приводит к очищению этих гипотез, устраняет одни из них, исправляет другие, пока, наконец, не будет установлено в чистом виде незыблемое правило. — Кручинин остановился задумавшись. Огонёк его папиросы ярко вспыхивал, когда Кручинин делал затяжку. Едва заметный розовый отсвет огонька выхватывал из темноты его профиль, наполовину затенённый полями шляпы. Грачик стоял молча, не решаясь нарушить ход его мысли. По существу говоря, Кручинин повторил то, что Грачик не раз уже слышал и неоднократно обдумывал, но в устах Кручинина всякое повторение звучало по-новому, и Грачик готов был выслушивать его сколько угодно раз. — При наличии данных, какие ты мне перечислял, — слышался из темноты голос Кручинина, — я не решился бы даже на обыск у Шумана, а у тебя уже руки чешутся взять за шиворот этого служителя бога.

— Сказать откровенно… — усмехнулся Грачик, — чешутся. Но не от нетерпения, а от страха.

— Тебе знакомо это чувство?!

— Старею, Нил Платонович.

— Вот не знал, что проявление трусости связано с возрастом.

— Страх страху рознь… Боюсь, как бы поп не ускользнул. — Грачик повертел пальцами, словно подыскивая выражение. — Этот страх из разряда осторожности.

— Психолог! — иронически проговорил Кручинин. — А впрочем, что такое действительно страх, как не высшая мера осторожности, переходящая подчас в собственную противоположность? Значит, боишься, что ускользнёт?.. Незачем ему уходить! Преступник начнёт тебя бояться лишь в тот момент, когда увидит, что ты твёрдо ступил на его след, идёшь по следу и уже не сойдёшь, пока его не настигнешь. А до тех пор чего ж ему бояться? — Кручинин рассмеялся и покровительственно похлопал Грачика по плечу.

— Э-э, Нил Платонович, дорогой, на этот раз позвольте уж мне заподозрить вас в неискренности, — обиженно отозвался тот. — Вы же не можете отрицать, что с самого того момента, как проходит психический туман, под влиянием которого совершено преступление, нарушителем овладевает страх?

— Когда я отучу тебя от дурной привычки говорить не подумавши! — в сердцах воскликнул Кручинин. — Разве преступления совершаются только в состоянии того, что ты назвал «психическим туманом», то есть в аффекте?

Если бы освещение позволяло, Кручинин увидел бы, что лицо молодого человека залилось густой краской.

— Mea culpa!..[10] — виновато пробормотал Грачик. — Однако разве мы не знаем: независимо от того, есть уже у преступника основания опасаться раскрытия его деяния или нет, он всё равно боится.

— А как ты думаешь, у преступника не бывает обстоятельств, когда ему нечего бояться?

— Вы пытаетесь поймать меня на слове, не замечая того, что противоречите самому себе, — рассердился Грачик. — Нет, Нил Платонович, это неудачный для вас случай! Я не считаю, что у нарушителя когда-либо могут быть основания не бояться за свою шкуру. Напротив, мне кажется, что в самый тот момент, когда он поднял руку на ближнего, или на его собственность, или на достояние общественное, — самый этот момент и является началом вполне основательного страха. Пусть даже он не верит, что будет наказан законом. Тут — парадокс: чем опытнее преступник, тем больше хитрости он вкладывает в совершаемое им преступное деяние, но чем он опытнее, тем яснее сознаёт, что будет наказан. Это создаёт своеобразное раздвоение. Вспомните, что по этому поводу показывают самые старые преступники: они живут в постоянном сознании собственной обречённости. Сознавая порочность своего пути, они катятся под гору. Они уверены, что такова их «судьба».