- Так вы были в партизанском отряде? - Допустим, был, - нехотя говорит седой. - Что нужно вам? Он устало нагибает голову и смотрит куда-то вниз, на носки своих туфель.
- Мне необходимо уточнить один факт. В отряде был такой... Виктор Рожок...
Он весь напрягается, пальцы непроизвольно расстегивают и застегивают пуговицу на спецовке. Затем кладет тряпку на капот машины и оглядывается двор пуст, мы с ним - одни. Теперь мне лучше видны его светло-карие, с желтоватыми белками рыжие глаза. Странное выражение мелькает в них. А возможно, оно мне чудится. Я продолжаю:
- Так вот, у меня имеются сведения, что Рожок - предатель.
На несколько минут тишина становится взрывчатой, как порох.
- Это правда, - отвечает он с глухим придыханием. Его правое веко подергивается, как у курицы, мутные капли пота выступают на широком вогнутом лбу.
- О нем знают? Что с ним сделали?
Его взгляд на миг касается моего лица и испуганно, будто ожегшись, отскакивает. Я уже знаю, кто передо мной, прежде чем он успевает это сказать:
- Я тот самый... Виктор Остапович Рожок. Ну и что? - Вы живы? - Как видите. Веко подергивается все сильней, губы дрожат и извиваются, как два дождевых червя.
- Вы... молодой человек... Не знаю, кто вы такой, и знать не хочу. Что вам известно о войне, о партизанах, о том, как гестаповцы умели допрашивать? Мне тогда было меньше, чем вам, - всего девятнадцать лет. Я свое получил и от них, и от наших. Отсидел пятнадцать лет. Пятнадцать лет в лагерях строгого режима. Имеете представление? Работал как проклятый. Еще и сейчас продолжается инерция. Пробовал искупить вину. Вербовался в самые трудные, в самые глухие места. Себя не жалел. А потом являетесь вы. Удивляетесь: "Вы живы?" Да я, может, был бы рад сто раз умереть. А земля пока носит. Носит...
- Из-за вас погибли люди.
- Так ведь это было давно. Очень давно. А с той поры я, может, сто жизней спас... Об этом забыли, да? - Его веко подергивается все сильнее, он смотрит на меня затравленно и зло. Солнце освещает нижнюю часть его лица - дрожащие губы, острый ощетиненный подбородок. А глаза в тени. Они сейчас как два медных шарика, не впускающих в себя свет.
Я впервые вижу предателя воочию так близко. Раньше читал о таких в книжках. Но четко представить их не мог. А сейчас мы одни - с глазу на глаз, знаю, что такой способен на все, и ничуть не боюсь его. Понимаю: он много выстрадал, но пожалеть не могу - сон еще живет во мне.
- Да что же это? - со стоном говорит он. - Бандитов, матерых уголовников так не преследуют. Проходит время - об их прошлом забывают...
- Нет, не забывают. Ни о них, ни о вас.
Но он не слушает меня:
... - Гестаповский офицер обещал: "Не беспокойся, никто не узнает", - а сам, оказывается, все на пленку писал. Вот пленка вместе с ним и попала в плен. Нашли меня уже после войны, а то бы шлепнули. Присудили срок. Говорили: искупи. А как искупать, если и сейчас приходят такие вот юнцы, спрашивают: "Предатель? Еще жив?" Да разве это жизнь? И откуда только узнают? Почему забывают, сколько я отстрадал, сколько сделал хорошего? Себя мнят судьями, честными, благородными. А откуда же у вас такая забывчивость и такая память? Откуда такая беспощадность, а? Когда отстанете от меня?
И словно не я, а тот, живущий во мне, за одну ночь помудревший на целую непрожитую жизнь, отвечает ему моим голосом:
- Не все можно искупить. И ничто не забывается. Ни хорошее, ни плохое.
- Врешь! Люди не могут вечно помнить. Они же не вечные - люди-то. Да если бы тот гестаповец на пленку не записывал, - если бы не та пленка, никто ничего бы не узнал и жил бы на свете заслуженный ветеран Виктор Рожок. Что, не нравится? Правда никому не нравится!
И опять проснулся во мне погибший:
- Офицер, говорите, записывал на магнитофон? Только офицер?
Он даже отшатнулся: - Кто же еще? - Природа. Рожок испуганно заморгал. Интересно, за кого он меня сейчас принимает? А не все ли равно? Важнее та истина, которая, окончательно сформулировавшись, словно пронзила мой мозг. Да, я нашел объяснение тому, что со мной случилось. Раньше о подобном озарении читал в книгах - для него даже придумали научное название "инсайт", но никогда не думал, что это может произойти со мной. Долго потом я пытался вспомнить, подсказал ли мне ту главную мысль кто-то или она родилась у меня самостоятельно, после изумления, в раздумьях и тревоге. И не для какого-то там недобитого Рожка, а чтобы закрепить ее в словах и окончательно оформить для себя, продолжил:
- Да, да, природа тоже записывает. И не только речь. Природа ничего не забывает. Все остается в ней
Говорю и удивляюсь своим словам, будто не мои они, удивляюсь мысли, в них звучащей, и уже интуитивно знаю, что еще вернусь к ней не раз; предчувствую, что она перевернет всю мою жизнь...
III
- Ну ладно, юный друг мой, отдали дань, с позволения сказать, модным гипотезам - пора и честь знать. Вот гляньте, что я наметил для вас в качестве плановой работы...
За открытым окном невероятно и тоскливо близко синеет небо, и в нем плавают птицы...
- Это не мода, Иван Спиридонович, это - моя позиция.
- Знаю, верю! - Профессор картинно откидывается на спинку кресла и грозит пальчиком - У вас в общежитии состоялись даже дискуссии о всяких там экстрасенсах. Ведал, но не препятствовал. Дискутируйте, оттачивайте искусство спора. Полезно! Но чтобы позицию выстраивать, надо спервоначала под нее фундамент заложить, молодой человек: расчеты, факты собрать. А вы под свою позицию не фундамент норовите, а динамит. Так вас в мистике обвинят, и на том ваша научная карьера - раз и навсегда - адью. У нас ведь, к вашему сведению, не клуб фантастики, а научно- исследовательский институт, да еще академический.
Вот тут бы мне и поддакнуть ему, и повиниться, и прикинуться раскаявшейся овечкой. Что стоит? А втихомолочку свое продолжать и удобного часа дожидаться. Ну, не будь же ослом, старина, не при на рожон, скажи: "Вот спасибо, Иван Спиридонович, не зря, да и на свое счастье к вам первому пришел с каверзной этой гипотезой. Вы вроде и простые вещи говорите, а так осветите их, что только диву даешься, как сам сослепу этого не видел. Новые горизонты открываете, учитель..."