Теперь представляется вполне очевидным, что временной «график» религиозно-интеллектуального движения, выразителем которого был Майер, совпадает с «графиком» фридрихианско-елизаветинского движения, датируемого промежутком от года королевской свадьбы по роковой «богемский» год включительно. Иными словами, речь идет об одном и том же — фридрихианском — движении, просто Майер в силу своих герметических интересов занимался в основном религиозными и интеллектуальными проблемами. Впрочем, обращение Майера к Кристиану Анхальтскому в предисловии к одной из его книг позволяет предполагать, что он оказывал этому сановнику услуги и политического рода — помогал в налаживании связей между Англией, Германией и Богемией, что было частью подготовки к возведению Фридриха и Елизаветы на богемский престол.

Для Майера герметизм был сильнейшим религиозным импульсом — как, в конце шестнадцатого столетия, и для Джордано Бруно. Но только у Майера приверженность герметизму сочеталась с лютеранской набожностью — комбинация вполне естественная в немецкой лютеранской среде, если признать, что учение Бруно успело к тому времени достаточно в ней укорениться.

Майер остался верным герметизму даже после катастрофы 1620 г. Последним его произведением, похоже, следует считать «Премудрые песнопения о возрождающемся Фениксе» (Cantilenae intellectuelles de Phoenice redivivo)[226]. «Песнопения» были посвящены Фридриху, принцу Норвежскому, и датированы 23 августа 1622 г., Росток. Сочинение это стало лебединой, или, лучше сказать, «фениксовой» песней Майера: в нем содержится пророчество о возрождении Феникса — «герметической» египетской птицы, чье верховенство над прочими пернатыми прославлялось уже в одной из ранних «шуток» Майера. Во вступлении к «фениксовой песне», обращаясь к принцу Норвежскому, Майер говорит, что посвятил свою жизнь не написанию сложных трудов по герметической символике (как ни странно, он их даже не упоминает), но — математическим штудиям.

Один молодой богемский алхимик, бежавший от ужасов, происходивших у него на родине после 1620 г., в знак преклонения перед памятью Михаэля Майера решил переиздать его сочинения, используя для этого печатные формы первых выпусков. Этого молодого богемца звали Даниэль Штольк, или, на латинский манер, Стольций. Он заканчивал курс медицины в Пражском университете, в 1621 г. перебрался в Марбург, где опять записался в университет, а оттуда отправился во Франкфурт, так как хотел встретиться с Лукой Еннисом. Еннис показал ему сохранившиеся доски гравюр для недавно отпечатанных алхимических книг, главным образом авторства Майера, и Стольций согласился подготовить новое сводное издание этих гравюр[227]. В итоге появилась книга «Химический Цветник» (Viridarium Chemicum), опубликованная Лукой Еннисом во Франкфурте в 1624 г.[228] Предисловие Стольция помечено: 1623 г., Оксфорд. В Англии богемский изгнанник нашел наконец прибежище — как и многие его соотечественники. В предисловии Стольций рассказывает, что в последние годы чувствовал себя несчастным, но часто смягчал боль утраты родины, переносясь воображением в «химический цветник», теперь же от всей души желает предложить то же утешение и своим обездоленным землякам. Он явно питает надежду, что книга его попадет в многострадальную Богемию. В своих скитаниях по другим странам Стольций, как он говорит, более всего печалится о бедствиях, обрушившихся на его родину, и о войне, отголоски которой повсюду достигают его слуха. Единственное спасение от грустных мыслей — «химический цветник»[229]:

В этой книге перепечатаны многие эмблемы Майера — с первоначальных форм, сохраненных Еннисом, а также немало эмблем Милия, взятых из издания 1622 г. Милий был учеником Майера и, очевидно, горячо сочувствовал его дел — во всяком случае, в предисловии к одной из своих книг он называет 1620-й «зловещим годом, принесшим столько несчастий, что от пролитых людьми слез обрушились небеса»[230].

Судьба Стольция — как бы последнее звено в цепи фактов, доказующих связь между почитателями алхимических эмблем, группировавшимися вокруг Майера, и другим, более политизированным, «богемским», ответвлением того же движения, пришедшим к столь плачевному концу в 1620 г. Беженец из Богемии, Стольций спешит встретиться с Лукой Еннисом, чтобы воплотить свое благоговение перед памятью Майера в посмертное сводное издание его эмблем. «Химический Цветник» открывается серией эмблем, представляющих соединение sponsus'a и spons'ы («жениха» и «невесты»): их брак символизирует слияние элементов в алхимических процессах. Любопытно, что на первой картинке с изображением такой «химической свадьбы» — она, кстати, является самой первой иллюстрацией в книге[231] — алхимические «жених» и «невеста» имеют явное сходство с Фридрихом и Елизаветой, какими они были запечатлены на лубке «Четыре льва» (см. илл. 3), напечатанном в Праге по случаю их коронации.

Настоящий обзор творчества Фладда и Майера имел целью показать, что оба розенкрейцерских философа были неразрывно связаны с фридрихианским движением в Пфальце. Оба они печатались у пфальцского издателя Де Бри (правда, труды Майера публиковал также и Еннис, но последний работал в контакте с фирмой Де Бри). Мы обнаруживаем, таким образом, что печатники и издатели играли значительную роль в этом движении. Мы видим, далее, что английская герметическая философия, представленная сочинения ми Фладда, сознательно пропагандировалась в Пфальце — как, впрочем, и «алхимический символизм» Майера, интерес к которому был, возможно, обусловлен желанием укрепить связи с Богемией, и особенно с Прагой, главным европейским центром алхимических штудий. В то время как кажется, правители Пфальца сознательно поддерживали новые идейные направления, которые могли бы оправдать и соединить две стоявшие перед ними задачи — поддержания дружеских отношений с Англией и экспансии в Богемию. Ясно одно: богемская авантюра курфюрста Пфальцского вовсе не была обусловлена, как полагало большинство исследователей этой проблемы, ни сиюминутными политическими расчетами, ни ложными амбициями. На самом деле под поверхностью этого движения скрывались весьма серьезные цели.

Дело в том, что в Пфальце формировалась культура, продолжавшая традиции Возрождения, но впитавшая в себя достижения новейшей мысли, — мы могли бы определить эту культуру термином «розенкрейцерская». Центром притяжения для различных, постепенно сливавшихся воедино течений стал тогдашний правитель Пфальца — курфюрст Фридрих. Носители этой новой культуры связывали свои политические и религиозные ожидания с движением, готовившим богемскую авантюру. Как я теперь начинаю понимать, князь Анхальтский, развернувший пропагандистскую кампанию в поддержку Фридриха, был готов использовать в своих целях все таинственные идейные течения последних лет, возникавшие вокруг таких фигур, как Филип Сидни, Джон Ди и Джордано Бруно. Фридрихианское движение, разумеется, никак не могло быть причиной этих глубинных идейных течений и вовсе не представляло собой их единственного «реального» воплощения. Но организаторы фридрихианского движения попытались придать этим течениям политико-религиозную форму, осуществить идеал герметической реформы силами конкретного государя. Движение впитало в себя многие разрозненные течения: английские учения (философия Ди и мистическая рыцарская идеология) слились в один поток с различными направлениями германского мистицизма. Предполагалось, что новая алхимия сгладит религиозные различия, и был даже найден символ будущего единения — «химическая свадьба», многоплановый образ, заключавший в себе, среди прочего, и намек на «бракосочетание Темзы и Рейна». Теперь мы знаем, что фридрихианское движение было обречено на ужасный провал, что ему суждено было сгинуть в бездне Тридцатилетней войны. Но до этого оно сумело создать особую культуру: «розенкрейцерское» государство с его хайдельбергским двором, философскую литературу, публиковавшуюся в пределах этого государства, своеобразные произведения изобразительно-декоративного искусства — алхимические эмблемы школы Майера и творения Соломона де Ко.