Дарбаза. Несчастных 60 или 70 километров от Ташкента мы протащились за два часа.

— Почему ты так медленно ехал, Розамат?

— Тише едешь — дальше будешь! Фургон отвалится, нельзя. Ладна, если хотите, быстрей ехать буду.

И вот… О, этот торжественный миг! Шоссе тянется дальше, а наша машина, наш родной голубой фургон, медленно сворачивает налево и, переваливаясь с боку на бок, ползет по разъезженной, высушенной солнцем дороге. Кузов немедленно наполняется типично среднеазиатской пылью — мелкой, горьковатой на вкус. Иногда что-то хрустит на зубах.

С цивилизацией покончено, впереди — так называемые Приташкентские чули (сухие степи и пустыни, глинистые и песчаные), и где-то там среди них затерялась первая по длине и вторая по полноводности река Средней Азии — Сырдарья. «Дарья» — «река», «сыра» — «тайна». Таинственная река.

Розамат выполнил свое обещание. Машина вдруг дернулась, взвыла, а в нашем фургоне началось такое… Если на первых метрах пустынной дороги вещи, аккуратно и рационально уложенные, всего-навсего угрожающе елозили и шуршали, то теперь… Запрыгал и принялся стрелять фонтанами бидон с водой, поползли вниз части палатки, выскочил откуда-то топор и принялся скакать по всем остальным вещам, и уж совсем шальную возню затеяли чурбачки, досочки, коряжки, которые мы аккуратно сложили в заднем конце кузова, чтобы было чем растапливать костер в тугаях. У каждого из нас всего две руки, а надо удержаться самому, сидя на ящике, который ходит ходуном, да еще придержать какую-нибудь особенно прыткую из вещей, да еще уберечь ноги, чтобы на них не свалилось что-нибудь слишком увесистое. Сабир ругается сразу на двух языках, сдержанный Хайрулла, который до сих пор молчал и только приветливо улыбался, и тот произнес несколько междометий. Ну, в общем, настоящая дорога началась.

Это пока еще не пустыня, скорее — полупустыня или очень сухая степь, но резкую границу провести невозможно. Пыль, жара, бесконечность горизонта, свободно разгуливает ветер, колыша кустики полыни, мятлика, пустынной осоки…

Мы останавливаемся на обед в ослепительном бескрайнем пространстве, у небольшого холма. Выпрыгиваем из фургона. Стих мотор, оседает пыль. Сильный сухой и горячий ветер, резко пахнущий полынью, душистой ромашкой, зизифорой. Зизифора — трава с мелкими листиками и необычайно приятным мятным запахом, сохраняющимся надолго… Внезапно вокруг машины начинают мелькать какие-то темные хлопья. Бабочки-сатиры! Крупные, черные, они слетелись во множестве, садятся на капот, на баллоны, ныряют под колеса — в тень. Что им нужно? Вода? Или возможность хоть немного побыть в тени? Температура на солнце наверняка выше пятидесяти градусов, разогретые бабочки мелькают с быстротой пули — трудно и уследить, — чувства их обострены, близко подойти и сфотографировать невозможно. Мы с Георгием Федоровичем поднимаемся на холм. От сухости ветра начинают слипаться ноздри, перехватывает дыхание, глаза режет от света.

— Посмотрите, какая кобылка, — говорит Георгий Федорович, показывая пальцем на землю.

Я смотрю и сначала ничего не вижу, кроме комочков глины.

— Ну вон же она, вон! — Георгий Федорович тычет пальцем в комочки. — Пустынная кобылка. Пезотметис.

Боже мой! Вот это действительно колорит! Совершенно немыслимая бесформенная голова и головогрудь, как будто бы небрежно слепленные из глины, — ну просто живой глиняный комок со сложенными крыльями. И еще похожа на египетского сфинкса. И крупная! Я осторожно беру сфинкса за крылья и несу к машине — потом сфотографирую как следует…

— Да бросьте вы! — говорит Георгий Федорович. — Будут еще и не такие…

От его слов у меня сладко тает сердце, но кобылку я все же сажаю в коробочку из-под пленки.

Наскоро поев, мы едем дальше. Впереди больше половины пути, а время давно перевалило за полдень.

Остановка Кырк-Кудук, что по-казахски означает «сорок колодцев». Да, теперь по-казахски, потому что мы въехали на территорию Казахстана. Жара, однако, тут ничуть не меньшая, чем в Узбекистане, дует такой же сухой и горячий ветер. Представьте себе совершенно ровную на много километров поверхность земли, вернее — высохшей глины, покрытую очень низкой и жесткой зеленовато-серой растительностью. Этакий шершавый, а кое-где колючий бескрайний половик — грубая и короткая шерсть Земли, исполосованная желтыми линиями дорог. Это сухая степь. Чуль. Ни с того ни с сего посреди нее — толстостенная то ли глиняная, то ли цементная коробка с выступом. Над выступом торчит обыкновенный бензомотор со шкивом и рукояткой. От мотора вниз, в бетонную трубу, спускаются два матерчатых ремня. Это и есть Кырк-Кудук, спасение овцеводов. Мотор заправляется бензином, включается зажигание, ремни, а вернее — один кольцевой бесконечный ремень, начинает двигаться, нижняя его часть, достигающая слоя подпочвенных вод, намокает и ползет вверх, где специальная скоба выжимает из нее воду, стекающую в цементный бассейн колодца по желобу. Люди пьют из верхней части бассейна, овцы, лошади и верблюды — из нижней. Вода горьковато-солоноватая и, конечно, теплая. Но пить можно.

Кырк-Кудук, по словам Сабира, — половина пути, если считать не от Дарбазы, а от Ташкента.

Грузовик катится уже по настоящей пустыне. Весной глинистая пустыня тоже напоминает пестрый ковер, а сейчас поверхность ее скорее похожа на войлок. Зеленовато-серый, буро-серый, буровато-зеленый — низкорослые ксерофиты. Местами, правда, поднимаются более высокие травы — полынь, солянка, ферула. Только ферула совсем не такая, как в горах Западного Тянь-Шаня. Асса-фетида. В конце мая она уже совершенно сухая — живописные скелеты ее похожи на карликовые взрослые деревца с довольно толстым стволом и округлой кроной. Запах полыни очень резкий, пряный. Когда стихает мотор машины, слышен громкий, монотонный, несмолкаемый стрекот цикад…

Вещи внутри фургона окончательно завоевали самостоятельность, перезнакомились друг с другом и улеглись, как им хотелось. Мы с Хайруллой и Сабиром признали их право на независимость и энтропию и следили только за тем, чтобы не опрокинулся бидон с ташкентской водой. Пыль, щедро набившаяся везде, где только можно, и весело пляшущая над хаосом экспедиционного багажа, создает очень ощутимый эффект присутствия в безводных степях Средней Азии. Сабир перестал ругаться, а улыбка Хайруллы сползла с серого от пыли лица, а если и появляется иногда в ответ на чью-нибудь шутку, то представляет собой бледное подобие прежней…

Тем не менее мы приближаемся к Сырдарье. Правда, пока ничто не свидетельствует о ее приближении, хотя Сабир и говорит, что мы, скорее всего, едем в правильном направлении. Наконец далеко на горизонте показываются электрические столбы — этакое растянутое многоточие из тоненьких палочек. Далеко за столбами — зеленая полоска.

— Вот они! Вот они! — волнуясь, кричит Сабир. — Тугаи, родненькие… Сырдарья! Рыбку ловить будем… Жора! Тугай видно, Жора!

Боже мой, тугаи! Загадочные сырдарьинские тугаи, встречи с которыми я ждал так долго. Неужели мы наконец приближаемся к ним?

Не буду подробно описывать, как от столбов Розамат поехал сначала в одну сторону, потом в противоположную, как несколько раз наш фургон останавливался и Георгий Федорович с Сабиром долго спорили, в какую сторону ехать, как мы проехали мимо озера с названием, над которым я ломал голову еще в Москве. Ширик-Куль — это, оказывается, Гнилое озеро… Да, в нескольких километрах от Сырдарьи прямо посреди глинистой ровной пустыни образовалась впадина, наполненная водой и заросшая по берегам настоящим тростником, травой, ивами. Оазис. А где вода — там и люди. Несколько ветхих домиков, неожиданно большие и высокие стога сена, накошенного, как видно, весной, коровы и, конечно, голопузые дети на обочине прокаленной солнцем дороги. Плетни, здорово похожие на подмосковные, как, впрочем, и избы. Хотя лица детей и взрослых смуглые, глаза раскосые — казахи.

От Ширик-Куля до места традиционной стоянки энтомологической экспедиции на Сырдарье — 4–5 километров. Розамат гонит на предельной скорости…