Мигель Отеро Сильва — венесуэльский писатель, поэт и журналист, родился в 1908 г. Его первые произведения — роман «Лихорадка» и стихотворный сборник «25 поэм» — вышли из печати в начале сороковых годов и сразу завоевали известность в странах Латинской Америки.

В 1955 году выходит в свет роман «Мертвые дома», в котором, по признанию венесуэльской критики, автор достиг высокого мастерства, свидетельствующего о его творческой зрелости. Книга получила широкое признание и была удостоена Национальной премии за 1955 год. Трагическая судьба венесуэльской девушки Кармен-Росы, потерявшей любимого, но не утратившей твердости духа, послужила Мигелю Отеро Сильва сюжетом для создания произведения, полного драматизма, однако пронизанного верой в силу и мужество человека.

В это утро хоронили Себастьяна. Отец Перния, так любивший его, надел сутану поновее, ту, в которой он посещал епископа, и стихарь и камилавку для торжественных случаев.

Похороны не были в Ортисе событием исключительным. Напротив. Шаркающие альпаргаты уже начисто выбили траву на дороге, ведущей к кладбищу. Собаки привычно и равнодушно следовали за теми, кто нес гроб, или бежали впереди, показывая путь, исхоженный тысячу раз. Но теперь умер Себастьян, отважный посланец жизни в этом селении мертвецов, и все понимали, что гибель Себастьяна означала капитуляцию всего городка. Если даже Себастьян, молодой, как утро, сильный, как река в половодье, своенравный, как неклейменый бык, не смог избежать смерти, то другим обитателям Ортиса оставалось лишь смиренно ждать конца.

Впереди процессии, высоко держа распятие, брел служка Никанор, рядом с ним шли два паренька поменьше, со свечами в руках, а затем — отец Перния, обливавшийся потом в своей рясе под жарким солнцем льяносов. За ним шли четверо мужчин, которые несли гроб, и, наконец, тридцать или сорок жителей Ортиса с землистыми лицами.

Усталые шаги больных людей как нельзя лучше соответствовали ритму похоронного шествия. Вот так же, волоча ноги, согнув плечи под невидимой тяжестью, они ходили теперь по улицам своего городка, по лишь наполовину засеянным полям, по галереям домов.

Кармен-Роса была среди них. Она уже почти не плакала. Еще четыре дня назад все знали, что Себастьян умрет, и она знала, и Себастьян знал. Тогда она и начала плакать. Сначала Кармен-Роса боролась с подступавшим шквалом рыданий, которые сжимали ей горло. Она понимала, что, как только Себастьян увидит слезы в ее глазах, он перестанет сомневаться в неотвратимости своего смертного приговора. Она видела, как его тревожный, лихорадочно горевший взгляд украдкой следит за ней, и напрягала всю свою волю, чтобы сдержать слезы. И пока она сидела в длинной побеленной комнате, где умирал Себастьян, ей удавалось благодаря постоянным неимоверным усилиям проглатывать комок, который остановился в горле и мешал говорить. Но едва она выходила в коридор за лекарством или стаканом воды, неудержимый поток слез начинал литься из ее глаз. Вечером, направляясь по сумеречным улицам к своему дому, и позднее, лежа в ожидании сна, Кармен-Роса плакала не переставая, и оттого, что она плакала так много, нервы успокаивались и отчаяние превращалось в острую, но терпимую боль, которая почти смягчалась под утро. Рассвет уже пробивался сквозь ветки котопери, а она все лежала, раскрыв залитые слезами глаза, подстерегая сон, который так и не приходил.

Теперь она не плакала, двигаясь в толпе, которая шла за гробом. Процессия оставила позади окраинные дома и одолевала небольшой пологий подъем, ведущий к воротам кладбища. Кармен-Роса шла, волоча ноги, как и все, и сливаясь с остальными в медленном ритме шествия, но чувствовала себя такой далекой и такой чужой в этой процессии, смысл которой она отказывалась понимать, что временами ей казалось, будто в ней живут две Кармен-Росы: одна как автомат бредет к кладбищу, а другая всем существом устремляется назад, домой, чтобы слезами облегчить душу.

Ее поддерживали две женщины. Справа — мать, донья Кармелита, с лица которой даже старость не стерла выражения испуганного ребенка. Она оплакивала не столько мертвого Себастьяна, сколько придавленную горем Кармен-Росу, и чувствовала себя бесконечно маленькой и жалкой из-за того, что не смогла отвратить от дочери эту беду. Слева шла сестра Марта, беременная, как и в прошлом году. Она мужественно терпела медленное и утомительное передвижение под палящим солнцем. Кармен-Роса ощущала дыхание любви, исходившее от этих двух женщин, которые нежно поддерживали ее, чтобы она не упала.

На последнем участке пути гроб взяли четверо мужчин молодые, как Себастьян, только не такие сильные, каким был он. У всех четырех лица были цвета охры и носы заострялись, как клюв ястреба. Тупой взгляд, ввалившиеся щеки, морщины вокруг глаз стирали с этих лиц приметы молодости. Один из мужчин, двоюродный брат Себастьяна, приехал на осле из Парапары. Остальные были из Ортиса, Кармен-Роса знала их с детства. Она бегала вместе с ними по берегам Пайи, вместе они били диких голубей. Самый высокий, Селестино, на плечи которого падала почти вся тяжесть гроба, был влюблен в нее еще с той поры, когда они бегали к реке и били птиц. Теперь он нес труп Себастьяна, приняв на себя основную тяжесть, так как был самым высоким, и две скупые слезы катились по его острым скулам.

Уже можно было различить каменную ограду кладбища, его бедные ворота с побеленными фестонами и железным крестом наверху. Кармен-Роса помнила табличку, написанную неуклюжим детским почерком, которая висела на воротах: «Не перелезайте через ограду. Спросите ключ». Ограда была совсем невысокая, так что через нее можно было без труда перепрыгнуть. К тому же ключ спрашивать было не у кого: никто за кладбищем не присматривал. С тех пор как умер старый Лусио, хозяевами этой безнадзорной земли стали буйные травы. Они зеленели между могилами и на могилах, закрывая имена на памятниках и высовываясь из-за низенькой ограды.

Перед самыми воротами движение процессии совсем замедлилось. Мужчины, которые шли с гробом, начали разворачиваться, чтобы внести его в ворота кладбища головой вперед. Словно совершая строевой маневр, только гораздо медленнее, три носильщика вращались вокруг четвертого, который держал передний левый угол гроба, а четвертый топтался на месте, поднимая облачка сухой пыли. Что-то подобное этому происходило в праздничной процессии, когда люди, несущие статую святой Росы, огибали последний угол площади и направлялись к церкви. Смолкли тихое бормотание и молитвы, женщины на мгновение приглушили плач, и слышалось только согласное шарканье ног — монотонный, скорбный звук «час-час». Это было сдержанное прощание навсегда.

Потом Себастьяна засыпали землей. Этого Кармен-Роса не видела. В приступе отчаяния она сомкнула глаза, склонила голову на плечо матери, ощутила в горле соленый вкус слез, которые больше не текли, а в сердце почти физическую боль, словно от вонзившегося копья. До ее слуха неясно донеслась хриплая латынь отца Перния и пронзительный голос служки, который равнодушно произнес «амен».

Они вернулись той же дорогой, но без гроба. И теперь они шли медленно, неуверенными шагами, как люди, которые не хотят прийти туда, куда идут.

Вероятно, было воскресенье. Да, конечно, было воскресенье, но никто не думал об этом. Для них не существовало разницы между вторником и воскресеньем. И во вторник и в воскресенье они тряслись в лихорадке, рассматривали язвы, выслушивали горестные известия: «У кумы Хасинты приступ злокачественной лихорадки», «Петра Матуте родила мертвого мальчика», «Гематурия унесла Руфо, что с главной улицы». Лишь отец Перния брал на себя труд напоминать им, что наступило воскресенье, звоном колоколов, возвещавших начало службы. Но сегодня — было ли это воскресенье или нет — отец Перния присутствовал при мучительной агонии Себастьяна, рассвет застал его у мертвого тела, и колокола не звали к мессе, потому что с самого раннего утра они звонили по покойнику.