— Вот, а я как раз люблю тюленей.

Подошли к речке, Ольга оперлась руками о берег, припала к воде.

— Охх!.. Сейчас всю выпью, — еще раз припала.

Юрий сел на камни. Молчал. Он еще не пришел в себя от случившегося.

— Ну пойдем, — Ольга поднялась, ополоснула руки. — Я объясню, что произошло, — действительно стало немножко стыдно. «Тороплюсь. Всегда тороплюсь». — Произошло… я не знаю, что. Кажется, я правда влюбилась. Но поступила сейчас ужасно-ужасно глупо, — Ольга говорила тихо. Ей захотелось вдруг плакать. — Ужасно!.. Дура.

— Не надо так, Ольга.

— А иначе не могла. Мне показалось, что я тебе нужна. Понимаешь? Не сейчас, не… Всегда. И ты мне нужен. Но я… маханула так, что теперь не понимаю: это показалось или это так и есть?

— Ольга, — сказал вдруг твердо Юрий, — я слабохарактерный человек, но иногда на меня находит… Не мучайся. Я знаю, что тебя мучает: сама первая сказала. Да еще так… сразу. Только, ради бога, не мучайся. Во-первых: если мне не сказать, я сам никогда не скажу. Во-вторых… Черт, я еще не очухался…

— Иди домой. Давай очухаемся.

— Подожди, Оля.

— Нет, давай подумаем. Надо. Иди. До свиданья, — Ольга повернулась и пошла в свою улицу. Шла скоро, не разбирая дороги. Она плакала. Это впервые за много-много лет. Она даже не помнила, когда она последний раз плакала. Плакалось, не могла успокоить себя и не могла понять: отчего же плачется-то?

На другой день Юрий рано утром пришел к Фонякиным.

Фонякин ругался по телефону в прихожей.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Счас, минуточку… — Фонякин выяснил наконец, сколько машин пойдет с рабочими на покос, повесил трубку.

— Ольга Павловна дома?

— Ольга?.. Спит, наверно. Счас посмотрю.

Юрий остался в прихожей.

— Идет, — сказал Фонякин, проходя в кухню. — Садитесь, пожалуйста.

— Ничего, спасибо, — Юрий подождал немного в прихожей, потом вышел на крыльцо. Не заметил сам, как начал ходить по крыльцу туда-сюда.

Вышла Ольга в халате… Наступил тот самый момент, которого оба, наверно, боялись и ждали. Сколько он продолжался, этот мучительный момент?.. Смотрели в глаза друг другу…

— Я не умытая еще, — словно оправдываясь, сказала Ольга. Сказала негромко.

Юрий шагнул к ней, взял за руки.

— Оля…

— Подожди, не надо. Не говори. Я сейчас… возьму полотенце.

— Оля, я только хочу сказать…

Ольга, не слушая его, ушла в дом. Вышла она в легком ситцевом платье, которое очень было к лицу ей. На плече — полотенце.

— Оля…

— Не надо! Ты же сказал. Я все поняла, Юра.

— Я ничего еще не сказал. Я всю ночь думал…

— Теперь ты торопишься. Не надо. Давай спокойно идти… Я тоже всю ночь думала.

— Мы куда?

— На речку. Купаться.

— Я, кстати, там пиджак забыл вчера.

Ольга засмеялась.

Утро было на редкость прекрасное. Солнце выплыло из-за горы и всю землю затопило прозрачным теплым светом. Все отсыревшее в ночной прохладе — крыши домов, заборы, деревья, — все отходило теперь, чуть парило, издавало волнующе-свежий, резковатый запах подгнившей древесины, зелени, подсыхающей земли… Взошло солнце, и природа светло безмолвно ликовала. Человеку бы так!

— Побежим? — предложила Ольга. И первая побежала. Юрий побежал за ней следом.

— Неудобно немного… Оль?! — негромко крикнул он на бегу.

— Учитель?.. За бабой с утра пораньше?! — Ольгу взял такой смех, что она остановилась и долго хохотала, запрокинув голову.

Юрий стоял рядом, улыбался, любуясь ею, такой же свежей, здоровой, чистой, как само это утро.

— Ты как это утро, Ольга, — сказал он.

— Милый ты мой, — с нежностью сказала Ольга, погладила его мягкой, теплой ладошкой по голове, по щеке. — Умненький мой. Малышечка моя…

Юрия обожгла такая неожиданно сердечная, неподдельно-родная интонация и нисколько не обидело, что он «малышечка».

Пришли к реке. Пиджак Юрия лежал на берегу.

— Купаться будешь? — спросила Ольга, глядя на Юрия, готовая опять смеяться.

— Я плавки не взял, — простодушно сказал Юрий.

Ольга опять засмеялась: что-то смешно ей было сегодня, все смешно.

— Сколько тебе лет, Юра? — спросила она, раздеваясь.

— А что? — Юрий покраснел и всячески старался не выдать волнения, какое охватило его при виде ее полуобнаженного тела.

— А что?

— Ну так. Сколько?

— Двадцать шесть, — он прибавил себе полтора года.

— А мне — двадцать девять, — Ольга бросила платье на камни, распрямилась, чуть прогнулась назад, раскинула руки. — Двадцать девять, тридцать, тридцать пять, сорок — все. Бабий век — сорок лет.

— Чепуха, — счел нужным сказать Юрий, думая в это время: раздеваться ему или нет. И решил, что не нужно.

Ольга постояла над водой, глядя в нее, потом сразу ухнула с головой вниз… Вынырнула, охнула и поплыла от берега, загребая одной рукой. Крикнула:

— Хорошо! Обожгло всю!..

Юрий понимал, что не надо бы ему сейчас раздеваться — показывать свое отнюдь не атлетического сложения тело, но и сидеть дураком на берегу, когда женщина купается, тоже как-то неловко. Он быстренько, пока Ольга была далеко, скинул одежду и тоже, как она, ринулся с головой в студеную воду. Действительно обожгло.

— Плыви сюда!

Юрий поплыл было, но вернулся.

«Еще судорога, на грех, сведет», — подумал он.

…Лежали на теплых камнях. Юрий нет-нет да невольно взглядывал на Ольгу. Молочно-белое, гладкое, крепкое тело ее все было в мелких светлых капельках и блестело под солнцем, как чешуйчатое.

«Такой я еще не видел», — должен был признаться Юрий.

«Приедет Петр, наделает беды, — думала в это время Ольга. — Убьет кого-нибудь: меня или его».

— Юра, я ведь замужем, — сказала она серьезно. И ждала, что скажет Юрий. Рук с лица, которыми защищала глаза от солнца, не отняла.

— Ну и что? — спросил Юрий. — Разве не бывает?..

— Бывает, — согласилась Ольга. — Ты поможешь мне закончить институт, — Ольга отняла руки от лица, приподнялась на локте. — Я все перезабыла.

— Вспомним! Чего там помогать-то, господи.

— Нет, не просто окончить — не так. Так я могу. Все должно быть очень серьезно, Юра. Все должно быть удивительно серьезно, ты не представляешь себе, как! Должна быть огромная библиотека с редкими книгами. Должно быть два стола… Ночь. За одним ты, за другим я. Полумрак, только горят настольные лампы. И больше ничего. Два стола, два стула, две раскладушки… Нет, одна такая широченная старинная кровать, застеленная лоскутным одеялом. И наволочки на подушках — ситцевые, с цветочками… Ты кого больше всех любишь из ученого мира?

— Коперника, — первое, что пришло в голову, сказал Юрий; он никогда так не думал: кого именно больше всех.

— А я — Циолковского. Я видела в Калуге его домик… Здорово это — почти всю жизнь прожить непризнанным. Только под конец, когда уже ничего не нужно… А?

— Это — подвижники, — согласился Юрий. Его тоже постепенно захватывало чувство, какое владело сейчас Ольгой; она умела заражать. — Это — чисто российское явление.

— Вот именно! А еще в доме должна быть мастерская…

— Какая мастерская?

— Столярная и слесарная. Много-много всяческих инструментов! Столы мы себе сами сделаем… — Ольга резко качнула головой, стряхивая каплю воды, наползавшую со лба на глаз. Пристально посмотрела на Юрия, так, что тому не по себе как-то стало. Легла на спину и опять закрыла лицо руками. И замолчала.

Четыре дня не было Петра Ивлева. Все эти четыре дня Ольга уходила вечером из дома и возвращалась глубокой ночью.

Фонякин зачуял что-то недоброе. Попробовал было поговорить с женой, та отмахнулась.

— В клуб ходит, куда еще.

— Каждый вечер-то?

— А чего тут такого? Что она, старуха, что ли?

— Она мужняя жена — вот что тут такого! — рассердился Фонякин. — Нет мужа дома — нечего одной по ночам шляться.

Жена нехорошо покривилась.