Все, что происходило с купринским Иваном Степановичем, весьма напоминает то, что происходило с мистером Фодерингеем, героем рассказа Уэллса "Чудотворец". Есть у Куприна и Уэллса один прямо совпадающий эпизод; не знаю, случайное это совпадение или нет. И тот и другой чудотворцы пробуют остановить вращение Земли. Но так как Фодерингей в силу своего невежества забыл дать руководящие указания насчет предметов, находящихся на поверхности планеты, они - дома, деревья, люди - немедленно были сорваны с мест силой инерции, все рухнуло и полетело в тартарары. Пришлось срочно давать задний ход и обратным приказом восстанавливать статус-кво, То же происходило и в повести Куприна. Но писатель не оставил без объяснений эпизод, который люди не могли бы не заметить. Для окружающих это был внезапно налетевший чудовищной силы ураган. Мало того - такой ураган действительно пронесся под Москвой и в Московской области в 1904 году. Так создается реальная атмосфера фантастического или даже сказочного действия, создается психологическая достоверность повествования. Выводы, к которым приходят оба писателя, схожи. Никакого счастья их героям чудесный дар не принес, наоборот, вопреки своим желаниям они повсюду сеяли горе, насилие и зло. Они сами, по собственной воле, с радостью расстаются с даром сатаны. Никакие чудеса людям не нужны, и без них порядочный человек может сделать немало хорошего, даже если он всего лишь мелкая сошка. Именно таков Иван Степанович, выписанный Куприным с обычным для него мастерством. Тихий, скромный, добрый делопроизводитель, правда вопреки литературной традиции не забитый, не ничтожный. И в минуты своего возвышения, когда он обладает такой властью, как никто в мире, он остается таким же добрым и порядочным. Даже у прислуживающего ему черта он вызывает чувство уважения и изумления: другой бы на его месте залил землю кровью, потребовал бы себе несметных богатств и неслыханных раскрасавиц...

КУПРИН, БРЮСОВ, ОЛИГЕР

Опыт такого мастера русского слова, как Куприн, имеет огромное значение для сложного, трудного, долгого и до сих пор еще неоконченного процесса превращения "научной" (а точнее наукообразной) фантастики в раздел художественной словесности. В 1906 году он опубликовал рассказ "Тост". В этом рассказе люди 2906 года - здесь срок не выглядит случайным - люди свободные, счастливые, красивые отдают дань уважения беззаветному героизму революционеров прошлых веков, которые сражались и умирали с верой в лучшее будущее, несмотря на невообразимо тяжкие условия, несмотря на частое непонимание и даже неблагодарность тех, за свободу кого они отдавали свои жизни. Когда люди будущего подняли за этих борцов тост, "женщина необычайной красоты" заплакала и сказала; "А все-таки... как бы я хотела жить в то время... с ними... с ними..." В. Боровский упрекал рассказ за то, что его автор склонен возвеличивать отдельные личности и не замечает повседневной работы, "безымянных средних величин", которая ведется во имя воспеваемого писателем счастливого будущего. Трудно требовать от демократа, но отнюдь не социал-демократа Куприна, чтобы он сумел во всей полноте изобразить революционный народ, однако все познается в сравнении. И нельзя не считать "Тост" одним из скромных гимнов во славу русского революционера, особенно если вспомнить, что он был опубликован после разгрома революции 1905 года. Правда, Куприн не удержался на этой высоте и в 1911 году в черное для русской литературы время написал сусальный рассказ "Королевский парк", с рядом странных сентенций, вроде того, что человечество скучает от всеобщего мира и благоденствия (в "Тосте" оно не скучало, а было занято величественными мировыми преобразованиями), настолько скучает, что даже бросается в кровавую схватку. Кроме того, люди очень заботятся о своих бывших властелинах и втайне весьма уважают их. Наконец, у Куприна есть и "настоящее" научно-фантастическое произведение - повесть "Жидкое солнце". В ней соблюдены все канонические законы жанра, но она - по крайней мере сейчас, для нас - куда менее интересна и увлекательна, чем, скажем, "Звезда Соломона", может быть, потому, что в "Жидком солнце" описывается довольно условная английская, а затем абстрактно-фантастическая обстановка, в то время как в "Звезде Соломона" перед нами предстает Россия, которую Куприн умел живописать со всеми тонкостями. Тем не менее в "Жидком солнце" Куприн стал первооткрывателем многих направлений современной фантастики. Сколь часто мы встречали впоследствии запрятанные на уединенных островах или в кратерах вулканов секретные лаборатории, оснащенные по последнему слову техники, встречали похожих ученых-чудаков, тайно разрабатывающих в этих лабораториях свои гениальные проекты на предмет осчастливливания человечества и почти всегда приходящих к краху, ибо - как теперь нам хорошо известно - одиночки не способны повернуть ход истории. Было бы смешно критиковать с современных позиций основную научно-техническую гипотезу повести - сгущение солнечных лучей. Впрочем, автор и сам называл ее "ерундой". Но во всяком случае, она свидетельствует о том, что писатель был или по крайней мере стремился быть в курсе последних научных достижений. Несмотря на трагическую развязку, повесть эта свежа по колориту, в ней чувствуется преклонение перед могуществом человеческого разума. Среди писателей тех лет, интересовавшихся фантастикой, нельзя не вспомнить такую крупную фигуру, как Валерий Яковлевич Брюсов. В 1907 году вышла книга Брюсова "Земная ось", первый прозаический сборник тогда уже известного поэта. Среди прочего здесь напечатаны два-три фантастических рассказа и драматические сцены "Земля". В предисловии к "Земной оси" автор сам говорит о сильном влиянии на него многих писателей, в частности Эдгара По. Но если говорить о наиболее интересной в его фантастике пьесе "Земля", то она по своему стилю, сценичности, мрачному и торжественному колориту скорее напоминает драмы Виктора Гюго, хотя они всегда были обращены в прошлое, тогда как Брюсов изображает далекое будущее. Человечество выродилось, оно живет в роскошных, но неуютных подземельях с иссякающей водой, отгороженное от солнца, от голубого неба. Группа взбунтовавшейся молодежи решает привести в действие давно не работавшие механизмы и открыть крыши подземелий. Они рвутся к солнцу, не зная, что земля лишилась воздуха, что они идут навстречу смерти. В. Брюсов был блестящим мастером формы, по его стихам, вероятно, можно изучать все мыслимые и даже немыслимые виды русских стихотворных размеров, строфики, рифмовки. Но на поверку многие его стихотворения оказывались холодными, описательными. Нечто подобное произошло и с его пьесой. Брюсов со свойственным ему максимализмом задумал изобразить самый последний акт мировой трагедии, т. е. своеобразный "Последний день Помпеи". Гибнут люди необычайно величественно и красиво. Их окружает пышный жреческий антураж, храмы, символы, секты... Даже в сценах разврата есть что-то от апофеоза. Основная идея "Земли": хотя и романтический, но безнадежный, и даже не безнадежный, в бессмысленный порыв к свободе - вызывает в памяти рассказ В. Гаршина "Attalea princeps", в котором "гордая пальма" все рвалась, рвалась на волю и, пробив крышу оранжереи, тут же замерзла. В. Гаршин смотрел на революцию пессимистически и призывал молодежь воздерживаться от безумных, по его мнению, актов. Я не думаю, чтобы Брюсов хотел сказать то же самое. Наоборот, он стоял на других, достаточно левых, часто даже "левацких" позициях, поэтому он в "Грядущих гуннах" призывал к полному разрушению старой культуры, включая в эту культуру и самого себя. Все это говорит о не слишком большой стройности в мировоззрении Брюсова тех лет. Не проясняют дела и рассказы. "Республика Южного Креста", как видно из самого названия, описывает утопическое или, вернее, антиутопическое государство Южной полярной области, созданное крупным сталелитейным трестом, монополизировавшим там всю землю и власть. Это была очень богатая страна с роскошным главным городом Звездным, расположенным на самом полюсе. Но при всех благах жизнь горожан подчинена жестокой регламентации. Все запрограммировано - дома, пища, платье, печать. Постоянно действует "комендантский час", не прекращается подавление недовольных. Начавшаяся эпидемия губит процветающую страну. "С поразительной быстротой обнаружилось во всех падение нравственного чувства". Люди забыли все правила приличия, растеряли остатки совести и предались оргиям и насилиям. Идея этого рассказа - антибуржуазная, антитоталитаристская, как бы мы сейчас сказали. Но рядом помещен рассказ "Последние мученики", где автор вдруг начинает поэтизировать антиреволюционные силы. В дни мировой революции в Храме заперлись члены некоей могущественной секты, сделавшей объектом своего поклонения эротическую страсть. К секте принадлежат избранные люди гибнущего общества - поэты и художники. Очень трудно сказать, на чьей стороне автор, то ли на стороне этих "последних мучеников", которые гордо решают погибнуть под пулями в момент своей последней литургии, сплетаясь на мягких коврах в любовных объятиях, то ли на стороне революционеров, окруживших храм, которые не без оснований считают поведение "избранных" попросту развратным. Совсем недавно, в дни 100-летнего юбилея В. Я. Брюсова, был опубликован его юношеский роман "Гора Звезды", до сего времени остававшийся в архивах писателя. Роман этот написан в стиле, характерном для приключенческой литературы того времени. ("У этих записок могла бы быть цель: предостеречь других, подобных мне. Но, вероятно, они никогда не найдут читателя. Пишу их соком на листьях, пишу в дебрях Африки, далеко от последних следов просвещения, под шалашом бечуана, слушая немолчный грохот Мози-оа-Тунья. О, великий водопад!") Где-то в центре Африканского континента за Проклятой пустыней герой находит поселение выходцев с Марса - лэтеев - и попадает к ним в плен. Несмотря на "ученический" характер романа и на множество заимствований "из Хаггарта", (например, дочь правителя, полюбившая героя), "Гора Звезды" привлекает резким осуждением деспотии и прославлением освободительного восстания. Интерес к фантастике Брюсов сохранил на всю жизнь, его последние фантастические рассказы написаны уже в советское время. В опубликованном в 1910 году "Празднике весны" Николая Олигера, писателя демократического направления, хотя и с крупными противоречиями в мировоззрении, заслуживает внимания попытка создать утопию чисто художественными средствами без экскурсантов и экскурсоводов, без статистических выкладок и пространных экономических объяснений. Вместо этого Олигер дает групповой портрет гармонического общества, точнее, не всего общества, действие происходит только в среде скульпторов, живописцев, поэтов - творческой интеллигенции. Конечно, это особая группа, и по ее изображению трудно судить о том, что представляет общество в целом. Автор иногда упоминает, что на Земле есть и заводы, и рабочие, и ученые. Но он их почти не изображает. Автору удалось показать некоторое психологическое отличие тамошних людей от нынешних, что, между прочим, не такая уж легкая задача. Другое дело устроит ли нас, понравится ли нам их мораль. Они настолько свободны в проявлении своей воли, что когда один из них пожелал умереть в день Праздника Весны, то, хотя его и пытались довольно вяло отговаривать, никто не усомнился в законности этого решения. Или, например, их исключительное прямодушие. Они ничего не скрывают друг от друга. Так, скульптор Коро говорит любящей его Формике, что настал час его любви с другой. Право же, этой откровенностью они часто ранят друг друга сильнее, чем мы своей недоговоренностью или притворством. Но далеко не все хорошо в этом счастливом обществе. Какой-то червь подтачивает людей. Правда, нерефлектирующие, не надломленные люди все же есть и там. Это, например, Мастер света, который от неразделенной любви уезжает на Север строить маяк, разгоняющий полярную ночь, и за этим нужным делом находит свое истинное призвание, и душевное успокоение, и новую любовь. Вероятно, объяснение некоторой ущербности героев и таится в их недостаточной социальной определенности, в слишком глубоком погружении в индивидуальные переживания, в слишком уж локальные художественные задачи. Книга Олигера поэтична, грустна, хотя и не пессимистична. В общем-то она противостоит мистико-шовинистической писанине, но назвать ее удавшейся социалистической утопией мы не можем. Олигер просто не принадлежал к самым передовым кругам русских литераторов. Однако в те же годы была создана и вторая после Чернышевского подлинно социалистическая утопия.