Среди "Пестрых сказок" есть, например, рассказ "Сегелиель", повествование о падшем духе, который тем не менее мечтает делать добро, за что и был сослан Луцифером на Землю, где он появляется в разных видах: 14-летнего мальчика, Саванаролы, Леонардо да Винчи... Душа человека - это арена соперничества сип добра и сил зла, в данном случае воплощенных в виде Сегелиеля и Луцифера. Мир духов и мир реальный находится в тесном и постоянном взаимодействии. Так, желая принести максимум пользы людям, этот новоявленный Агасфер поступает на службу... русским чиновником. "Падший дух в роли русского чиновника... - писал исследователь мировоззрения Одоевского П. Сакулин, - эта идея легко может вызвать улыбку, но Одоевский относится к ней весьма серьезно: он был полон веры в великое значение государственной службы". Кстати сказать, примерно в те же годы появляется еще один роман, носящий титул фантастического, с похожим сюжетом. Он принадлежал перу ныне совершенно неизвестного Р. Зотова и называется "Цын-Киу-Тонг, или Три добрые дела духа тьмы". Здесь тоже идет речь об одном из сподвижников сатаны, правда сатаны китайского варианта под именем Шу-Тиен, тоже не желающего приносить зла и тоже отправленного на Землю. Роман Зотова, написанный в духе занимательной восточной сказки, более ироничен, чем рассказ Одоевского, и подводит читателя к выводу, что вмешательство духов, даже добрых, в земные дела нежелательно и бесперспективно и для духов, и для людей. Люди по своей природе - стихийные материалисты и воспринимают начинания высших существ недоверчиво. Когда дух заявляет, что он прилетел на Землю, его тут же спрашивают: "Как прилетел! на воздушном шаре? Разве у вас знают тайну аэростатов?" А при упоминании бога Тиена встречный человек тут же соображает: "А! Так ты дух из китайской мифологии?" Если только в этой книге подменить мифологические посылки и сделать этого духа, допустим, роботом или пришельцем, то возникает чистейшее произведение новейшей фантастики, в котором существо, не знакомое с земными условиями, пытается методом проб и ошибок наладить контакт с обитателями, но это оказывается ему не по силам. Впрочем, не следует думать, что и Одоевский так уж серьезно относился к мистике в своих произведениях. В его рассказах "Сильфида", "Саламандра", "Душа женщины", "Косморама" всегда наличествует естественное объяснение чудесных событий, чаще всего с помощью взбудораженного или прямо ненормального психического состояния героев. Рассказы Одоевского до сих пор не совсем потеряли читательский интерес, но раз мы уж заговорили о фантастике подобного толка, то сразу же вспоминается другой великий писатель, который тоже пользовался фантастическими приемами для сходных целей, но умел делать это с неизмеримо большей художественной силой. Речь идет, конечно, о повестях Николая Васильевича Гоголя. Я не буду погружаться в озорную сказочную чертовщину "Вечеров на хуторе близ Диканьки" или "Миргорода", но нельзя не упомянуть его двух "петербургских повестей" - "Нос" и "Портрет". (Если угодно, то к этой же традиции можно причислить и пушкинскую "Пиковую даму".) Сказками их никак не назовешь. Это художественная фантастика. (Здесь, разумеется, не место для теоретических выкладок о границах между различными видами фантастической литературы, о том, что такое научная и "ненаучная" фантастика, "прием" это или "метод" и т. д. По этим вопросам нет согласия. Поэтому в данном обзоре, хотя и не претендующем на исчерпывающую полноту, фантастика понимается в широком смысле этого слова.) Гротеск "Носа" носит откровенно сатирический характер. Забавные переживания коллежского асессора Ковалева, внезапно оставшегося без носа, и похождения этой дезертировавшей части тела, то попавшей в хлеб, то вдруг надевшей мундир и превратившейся в статского советника, к которому несчастный владелец носа и подойти-то боится, создают фантасмагорическую, но вместе с тем абсолютно реальную картину николаевского Петербурга, города чиновников, брадобреев и извозчиков. То же самое можно сказать и о "Портрете", хотя тональность тут совсем иная. Здесь фантастика пронизана трагическими нотами - автора волнует мысль о дьявольской силе золота, которая разрушает нестойкие души, вроде так легко свихнувшегося художника Чарткова, а ведь он был человеком не без таланта. Не думаю, что здесь есть смысл подробнее анализировать гоголевские повести, хочу только обратить внимание, каким разнообразным целям может служить фантастика и каких художественных высот может она достигать в руках больших мастеров. Обзор фантастической литературы первой половины XIX века можно закончить упоминанием о небольшой драматической шутке В. А. Соллогуба "Ночь перед свадьбой, или Грузия через 1000 лет". Владимир Соллогуб, имя которого, по свидетельству раскритиковавшего его Добролюбова, упоминалось наряду с именем Гоголя и Лермонтова, прочно забыт к нашему времени, за исключением одной его повести из провинциального быта, - "Тарантас", которая. переиздается и до сих пор и в которой, кстати, тоже есть утопический сон. В водевиле Соллогуба, как видно из названия, срок до введения всеобщего просвещения и развитой сети железных дорог снизился всего до тысячи лет. Напившийся на свадьбе жених просыпается в черестысячелетнем Тифлисе. "Со всех сторон... огромные дворцы, колоннады, статуи, памятники, соборы... железная дорога". Это шутка, но все же и в ней прослушиваются отзвуки требований времени. Женщины в новой Грузии имеют равные права с мужчинами, даже полицейский чиновник - женщина (правда потому, что у них это самая легкая должность), купец (это сословие сохранилось) думает только о пользе "покупщиков", а вовсе не о собственной выгоде, широко развита механизация, есть даже личные механические камердинеры, чешущие пятки, извозчики перевозят пассажиров исключительно на воздушных шарах. Позволю себе привести кусочек чудного диалога двух воздушных извозчиков, отбивающих друг у друга клиентов: "1 извозчик. Барин! вы с ним не ездите. У него холстина потертая. 2 извозчик. Молчи, ты, леший... сам намедни ездока в Средиземное вывалил. Эх, барин, возьмите, дешево свезу..." Литературная обстановка в крепостнической николаевской России не способствовала, конечно, публикации прогрессивных социальных мечтаний. Даже если бы подобное произведение и было бы написано, у него было мало шансов увидеть свет. Достаточно умеренная политическая утопия Улыбышева "Сон" так и осталась в бумагах декабристов. Впервые не просто социальная, но и открыто социалистическая утопия возникла в романе Н.Г. Чернышевского "Что делать?" - это был знаменитый "Четвертый сон Веры Павловны".