– Что же еще мне остается, сын? – тихо спросил он.

– Тебе придется убить меня. Для всего остального уже слишком поздно.

Его голос поплыл, искажаясь и превращаясь в причудливую мешанину хрипов и шипенья. Я с трудом различал слова.

– И вот, все мои усилия оказались тщетными. Ты и сейчас отказываешься повиноваться мне. Ты не внял ни одному из моих предупреждений, чародей, сын чародея.

Он сполз с кушетки на пол и устремился ко мне на четвереньках – тело его извивалось, а страшные глаза горели.

Тогда я чуть снова не воззвал к Сивилле. Мне ужасно хотелось спросить:

– Что же мне делать теперь? Что делать?

Но я сдержался. В конце концов, я один имею право судить о справедливости своих поступков, решать, что мне делать дальше. Все, что я сделаю будет угодно Сивилле. Она просто вплетет мой поступок в ткань узора бытия. Сюрат-Кемада не волнует…

– Сын мой… – Его слова, казалось, шли откуда-то из глубины, как ветер из туннеля: – До самого конца я любил тебя, но этого оказалось недостаточно.

Он открыл громадный, уродливо вытянувшийся рот. Зубы в нем были острыми как кинжалы.

В это мгновение я уже не боялся его, не ненавидел и не испытывал к нему жалости. Чувство долга руководило мной, мучительное чувство, совершенно лишенное эмоций.

– Нет, этого оказалось недостаточно, отец.

Я взялся за меч. Его голова отлетела с одного удара. Моя рука, казалось, поднялась сама, прежде чем я понял, что делаю.

Это оказалось простым и естественным, как дыхание.

Кровь разлилась у моих ног подобно расплавленной стали. Я попятился. Доски пола загорелись.

– Ты не мой отец, – едва слышно сказал я. – Ты просто не мог быть моим отцом.

Но я знал, все время знал, что это неправда.

Я встал рядом с ним на колени и обнял руками за плечи, положив голову на сгорбленную спину. Я плакал, плакал долго, горько, мучительно горько.

Пока я плакал, ко мне начали приходить видения, чужие мысли, обрывки воспоминаний, которые не были моими, а вместе с ними и осознание– результат многолетних изысканий и жизненного опыта многих других людей. Мне казалось, моя голова вот-вот разорвется. Я узнал про тысячи смертей, как и про то, что послужило их причиной и какие знания, заклятия и чары были получены от каждого из убитых. Я узнал предназначение всех инструментов в комнате, содержание всех книг и рукописей. Я узнал, кто был заключен в каждом кувшине и как можно заставить его заговорить.

Я убил чародея, а убив чародея, сам становишься чародеем, получая все его могущество.

Таково было наследство, оставленное мне отцом.

На рассвете мы с Хамакиной похоронили отца в песке за домом. Черные звезды погасли. Небо осталось темным, но это уже было знакомое небо Эшэ, Земли, мира живых. Мир по-прежнему казался пустынным и необитаемым. Мы рыли песок голыми руками. Выкопав неглубокую могилу, мы перекатили его туда, положив голову между ног – так должен быть похоронен чародей, если его вообще можно похоронить, чтобы он не возродился из мертвых. Какое-то время и мама была с нами. Потом она заползла к нему в могилу, и мы похоронили их обоих.

Небо просветлело и стало пурпурным, затем голубым. Под причалом заплескалась вода, а над тростниками запорхали первые птицы. Хамакина еще некоторое время стояла в тростнике и смотрела на меня. Потом она растаяла в воздухе.

Меня снова затрясло, на этот раз просто от холода. Хотя было уже начало лета, ночи по-прежнему оставались холодными, а я был почти голым. Я забрался в дом по веревочной лестнице, предусмотрительно подвешенной мной к люку, и надел брюки, теплую рубашку и плащ. Чуть позже, спустившись с кувшином, чтобы набрать воды для умывания, я увидел мужчину в белой мантии и серебряной маске, идущего ко мне по воде. Я стоял и ждал. Он остановился в отдалении, но я прекрасно слышал каждое его слово.

Вначале он заговорил голосом моего отца.

– Я хотел рассказать тебе окончание истории про Мальчика-Цаплю. Но боюсь, что у нее нет конца. Она все время… продолжается. Он не был цаплей, но не был и мальчиком, хотя с виду казался обычным мальчишкой. Он жил среди людей, притворяясь таким, как все, но доверил свою тайну тем, кто любил его. И все же он не стал обычным человеком. Он так и не смог сделать этого. Поэтому ему приходилось скрываться и обманывать. Но ему помогали, так как те, кому он доверился, любили его. Дозволь же и мне довериться тебе. Секенр, когда мальчик становится мужчиной, отец дает ему новое имя, которое будут знать лишь они двое, пока сын, в свою очередь, не передаст его своему сыну. Так что прими имя, которое носил твой отец, – имя Цапля.

Потом он заговорил голосом Сивиллы:

– Секенр, ты отмечен моим знаком, потому что ты мое орудие. Всем известно, что по хитросплетениям узора мира я узнаю тайны людей, предсказываю их жизни. Но известно ли им, что по хитросплетениям узоров их жизней я узнаю тайны мира? Что я играю ими, бросая к кости, как мраморные шарики, смотрю, как они выпадают, и читаю узор. Думаю, что нет.

И наконец он заговорил голосом Сюрат-Кемада, Бога Смерти и Бога Реки, и голос его грохотал, как гром; он снял свою маску, явив свой чудовищный лик и широко распахнул свои челюсти, и зубами его были бесчисленные потухшие звезды, земля и небо были его ртом, река извергалась из его нутра, а громадные ребра его были столпами мира.

Он обратился ко мне на языке богов, языке Акимшэ, пылающей святыни в сердце Вселенной, и назвал имена еще нерожденных богов, и рассказал о королях и народах всего мира, о событиях прошлого и о том, чему еще предстоит свершиться.

Потом он исчез. И предо мной распростерся город. Я увидел корабли из далеких стран, стоявшие на рейде, и яркие флаги, развевающиеся на ветру.

Я снял одежду и уселся на причал, чтобы умыться. Проплывавший мимо лодочник помахал мне рукой, но, поняв, кто я такой, сделал знак, отгоняющий злых духов, и изо всех сил заработал веслом, уплывая прочь.

Он был настолько охвачен суеверным страхом, что все это показалось мне невероятно смешным.

Я упал на причал, корчась от истерического хохота, а потом еще долго лежал там. Дом осветили лучи солнца. Воздух прогрелся, и было удивительно хорошо.

И тут я услышал, как мой отец ласково шепчет из могилы:

– Сын, если ты сможешь стать чем-то большим, нежели просто чародеем, я не буду бояться за тебя.

– Да, отец. Я постараюсь.

Я прижал ладони друг к другу и медленно развел их, и пламя, возникшее в чаше моих рук, было совершенным, бледным и спокойным, как пламя свечи безветренной летней ночью.

И что с тобой теперь, чародей Секенр, сын чародея Ваштэма, с тобой, обещавшим стать чем-то большим?

Что..? Я был подобен пловцу в бурном потоке, которому после долгой изнурительной борьбы с течением удалось наконец схватиться за надежное бревно. Я надеялся хотя бы на кратковременную передышку.

Но я больше не мог обманывать себя, не признаваясь, кем я стал. Отец оказался прав. Мои поступки трудно было назвать деяниями простого каллиграфа.

Так что же?..

Начиная описывать свои приключения, я поставил перед собой цель посмотреть на все случившееся со мной со стороны, точно так же, как делает резчик, закончивший изысканную сложную деревянную скульптуру. Он придирчиво оглядывает ее со всех сторон, вспоминая, как создавал каждую деталь, но, сжимая ее в руках, еще не представлял, что получится в целом. Теперь же скульптура из разрозненных фрагментов в его руках превратилась в единое целое и начала жить сама по себе.

Все дни напролет с утра до ночи я просиживал за работой на одном из балконов нашего дома – нет, моего дома – марая бумагу и в утренней сырости, когда тает туман над рекой, и на жарком полуденном солнце; меня загоняли в дом лишь сгущавшиеся тени и поднимавшиеся с болот тучами москиты. Я писал основательно, стараясь по мере своих сил описывать все, что вспоминал, почти не прерываясь, пока наконец перед закатом не откладывал перо, чтобы понаблюдать за садящимся в тростники солнцем в ожидании знамения или пророчества, которые могли явиться в бесконечном разнообразии цветов и теней. Но ничего не происходило. Спускались сумерки. Появлялись москиты. И опасность встретиться с эватимом.