У меня в голове заговорил чей-то голос, но я не узнал его.

Танал-мадт, Секенр. Танал-мадт. Жребий, выброшенный сверкающими камнями, костями и фишками. Случайность, не являющаяся случайностью вовсе. Не для твоей забавы эти хитросплетения, этот жребий. Мы выбираем его сами, ради нашей обшей пользы, и в конце концов, Секенр, ты и сам придешь к подобному заключению.

– Нет! – вскричал я и в сердцах раздавил ростки пламени в своих ладонях.

Секенр, а знаешь ли ты, для чего этот огонь, что можно делать с его помощью?

Не сказав ни слова, я вернул в свои сложенные лодочкой ладони ростки пламени и начал придавать им форму, вначале почти не осознавая, что делаю, словно повиновался какому-то непонятному импульсу, и сотворил четырехугольник из холодного белого пламени, который, мерцая, плавал в темноте. Но затем я полностью подчинил происходящее своей воле, увлекся процессом творения, и на свет появились полупрозрачные, сияющие, но проработанные до мелочей, до малейших штришков письменный стол, пузырьки с чернилами, кисти, ручки и рукопись, над которой я работал, когда на мой дом напали горожане.

Из меня выливался все новый и новый огонь, и мне казалось, что я там, в своей старой комнате, до того, как ее разрушили. Я посмотрел в окно на иллюзорный Город Тростников – не реальный город, а картинку из дыма и огня, подобную заре, созданной богом.

Моя комната была воспроизведена до мельчайших деталей: книги, сундуки, беспорядочно разбросанная на кровати одежда.

Все, все, все… Дом заговорил со мной на своем незабываемом языке таинственных звуков.

Кто-то стоял за дверью. Щеколда звякнула.

– Отец? – Ответа не последовало. – Хамакина? – Снова тишина. – Я долго ждал, затем с трудом сглотнул и поднялся на ноги, а сердце мое забилось сильнее: – Мама?..

Это была Тика, возникшая в пламени, одетая, как царица, в платье из золотой парчи, с короной на голове. Она потянулась ко мне, нагнулась, ссутулившись, как часто делала. Я не мог понять, почему она так горбится.

Уже в следующее мгновение она почувствовала, что я ее вижу. У нее вырвался возглас изумления А затем и комната, и пламя исчезли, словно кто-то задул свечу, и оказалось, что она пригнулась, чтобы войти ко мне в палатку. Я выполз на палубу и встал на ноги.

– Секенр, – сказала она, – ты должен пойти со мной. Пришло время отправиться в город.

Со мной обращались, как с вещью, как с куклой, которую надо приодеть, причесать и привести в божеский вид – именно так обстояло дело, когда Тика с маленькой армией женщин, которых я не знал, – главным образом, служанок – окружили меня в моем убежище, и началась бесконечная суета: меня мыли, растирали, обмазывали маслами, больно дергали за волосы и, не обращая ни малейшего внимания на мои вопли и протесты, наконец завязали их в три хвоста – один, длинный, на затылке и два коротеньких за ушами. Никто не услышал меня, когда я заявил, что выгляжу глупо. Тика была увлечена делом – прямо боевой командир, раздающий приказы своим войскам. До того, как она закончила, я уже был, поверх всего остального, облачен в блестящую красную накидку, на каждом пальце у меня красовалось по кольцу, а лент и бантов было столько, что я чувствовал себя связанным и выставленным на продажу зверьком. Наконец она взяла в руки тяжелое ожерелье из золотых прямоугольников с изображением солнца.

Тика торжественно возложила его мне на плечи, а остальные женщины почтительно молчали, наблюдая за ней.

– Это символ принадлежности ко двору, – объяснила она. – Он означает, что ты знатен и благороден.

– Что?..

– Весьма важная персона, Секенр.

– Я?!!

– Да, ты, – сказала она немного раздраженно. – С этого самого момента ты и на самом деле стал страшно важным. – Она взяла меня за плечи. – А выглядишь ты очень даже ничего… Да, я думаю, так вполне прилично. Мама хотела, чтобы я тебя загримировала, но…

– Нет!

– Это традиция. Знатнейшие из высокорожденных, высшие священники, члены королевских семей – все они гримируются по случаю церемоний.

– Нет. Я не хочу.

Тика засмеялась.

– Я сумела убедить ее, что это не слишком удачная мысль – надеюсь, теперь тебе легче. Это было бы слишком претенциозно. Каждый раз, когда ты открываешь рот, Секенр, моментально выясняется, что ты иностранец, а накрасить лицо иностранцу так же, как принцу Дельты, было бы слишком большим вызовом…

– Я не буду гримироваться!..

Она приблизилась ко мне и прошептала на ухо:

– Вот видишь, мы уже пришли к соглашению по важнейшему политическому вопросу.

Она взяла меня за руку и повела из-за ширм к центру палубы, где две шеренги солдат освободили для нас проход, сдерживая громадную толпу народа. Над головами толпы развевались на ветру гирлянды бумажных фонариков.

– Что с нами будет, Тика? – спросил я.

– Мама уже сказала тебе. Мы будем жить во дворце.

– Я не это имел в виду.

Она странно посмотрела на меня.

– Что ты хочешь этим сказать, Секенр?

Я почувствовал, что краснею. Я так и не смог ничего ей ответить. Она отвернулась и подняла руки, отвечая на приветственные крики толпы.

Мы присоединились к госпоже Неку, которая восседала в громадном паланкине, напоминавшем размерами кубрик, но, в отличие от последнего, роскошно убранном подушками, шелками и балдахинами; он мягко покачивался, как корабль на спокойной воде, когда двадцать человек впереди нас и двадцать позади, взявшись за длинные ручки, несли эту махину по трапу на берег.

Будущая царица красовалась на переднем плане во всех своих драгоценностях и выглядела в обрамлении завес, как изображение божества. Мы с Тикой съежились сзади, скрытые от любопытных взглядов толпы. Мне так хотелось поглазеть на город, но я знал, чего от меня ожидают, поэтому мог лишь пытаться хоть что-то разглядеть сквозь множество слоев материи, и мои впечатления были весьма размытыми.

Носильщики, полуобнаженные гиганты с гладко выбритыми головами, были умащены каким-то маслом, придававшим их коже легкий синеватый оттенок. На каждом из них сверкал серебряный ошейник. Они были рабами, но рабами дорогими, отборными, как скаковые лошади в упряжке. Они смотрели только вперед, шли в ногу, и ритмичный топот их тяжелых сандалий перекрывал шум толпы, уступая лишь трубам герольдов, возвещавшим о нашем прибытии.

Ворота, поражавшие своими воистину гигантскими размерами, сияли в лучах заката, подобно разверзтой пасти бога, готового поглотить весь мир – словно сам Сюрат-Кемад поднялся из тьмы, воплотившись в огне.

И стены, и башни, напоминавшие украшенные скульптурами и причудливой резьбой горы, казались мне слишком громадными, чтобы быть творениями рук человеческих.

Мы свернули в длинный узкий проход, гораздо более темный и затхлый, чем любой из переулков Города Тростников. Мне моментально стало не по себе – я даже немного испугался: казалось, мы действительно медленно, но неотвратимо соскальзываем в утробу всепоглощающего божества, чьей пастью были городские ворота. По стенам с обеих сторон вились бесконечные фризы из резных змей, освещенные факелами.

Далеко впереди редко и ритмично забили барабаны, словно в небесах запульсировало сердце бога. Запели новые трубы. Со всех сторон на шестах развевались знамена и поднимались в небо бумажные змеи, люди держали над головами иконы богов, а копья стражников, возвышавшиеся над их шлемами, колыхались, как тростниковые поля на ветру.

Нас сопровождали сотни солдат, оттеснявших в сторону другие отряды, их доспехи и овальные щиты казались чешуей громадного чудовища, извивающегося, протискивающегося в узкие улочки и заполняющего Город-в-Дельте – свою силу оно демонстрировало торчащими на спине копьями, а его мозг и железное сердце прятались за властным лицом и расшитой драгоценными камнями одеждой госпожи Хапсенекьют. Я сразу же вспомнил мамин волшебный геват – крокодила, оживленного ужасным ветром.