Мейнард услышал, как один из матросов пробормотал:

— Ну и тайфун же здесь был… Натворить такое!

«Не тайфун, — подумал Мейнард. — Всесокрушающий ураган, такой страшный, такой чудовищный, что…» И тут мысль его словно споткнулась. Он не мог себе представить ураган, способный протащить двухмиллионотонную глыбу четверть мили, да еще вверх по склону, на высоту четырехсот футов над уровнем моря. Вблизи поверхность утеса выглядела как обыкновенный гранит. В лучах фонариков он переливался бесчисленными розовыми искрами. Мейнард вел свою команду вдоль поверженного великана, подавленный его размерами в длину он насчитал четыреста шагов, и эта глыба нависала над людьми как гигантская мерцающая стена. Даже верхний конец утеса, глубоко зарывшийся в землю, возвышался над их головами футов на пятьдесят.

Ночь становилась все более жаркой, удушающе жаркой Мейнард обливался потом. Лишь мысль о том, что он выполняет свой долг в столь тяжелых условиях, приносила ему удовлетворение. Он постоял в нерешительности, мрачно наслаждаясь напряженным безмолвием первозданной ночи, потом наконец сказал:

— Отколите вот здесь и вот там несколько образцов! Эти розовые прожилки довольно любопытны.

Несколько секунд спустя нечеловеческий вопль разорвал ночную тишину. Вспыхнули фонарики. Они осветили матроса Хикса, который бился в корчах на земле рядом с утесом. В скрещении лучей все увидели его руку запястье казалось тлеющим черным початком кукурузы.

Он прикоснулся к Иилаху.

Мейнард сделал обезумевшему от боли матросу укол морфия и поспешил доставить его на корабль. Тотчас связались с базой. Дежурный хирург шаг за шагом давал по радио указания, как вести операцию. Было решено, что за пострадавшим прилетит санитарный самолет. В штабе, видимо, недоумевали, как могло все это случиться, потому что оттуда запросили «более подробные сведения» относительно «горячего» утеса, к утру там уже окрестили его метеоритом. Мейнард, который обычно никогда не спорил с начальством, на сей раз, услышав такое определение, насупился и позволил себе заметить, что этот «метеорит» весит два миллиона тонн и лежит на поверхности острова.

— Я пошлю второго механика измерить температуру, — сказал он.

Судовой термометр показал, что температура поверхности утеса едва достигает восьмисот градусов по Фаренгейту (Примерно 430° по Цельсию). И тогда Мейнарду задали вопрос, от которого он побелел.

— Да, сделали, — ответил он. — Радиоактивность воды чуть выше нормы. Есть! Мы немедленно уйдем из лагуны и будем ждать корабль с учеными на внешнем рейде

Он поспешил закончить разговор. Девять человек побывали всего в нескольких ярдах от утеса, в зоне смертоносного излучения. Да и эсминец, стоявший в полумиле от берега, тоже должен был получить опасную дозу радиации.

Однако золотые лепестки электроскопа не шевелились, а опущенный в воду счетчик Гейгера — Мюллера лишь слабо потрескивал, да и то с большими интервалами. Немного успокоившись, Мейнард спустился вниз навестить матроса Хикса. Пострадавший забылся беспокойным сном, но, как видно, не собирался умирать, что было уже неплохим признаком. Когда прилетел санитарный самолет, прибывший на нем врач перевязал Хикса и взял на анализ кровь у всего экипажа. Поднявшись на мостик, этот симпатичный молодой человек доложил Мейнарду.

— Ну что ж, могу сказать, что подозрения не оправдались. На корабле все в полном порядке, даже Хикс, если не считать его руки. Для восьмисот по Фаренгейту она сгорела чертовски быстро. Не понимаю. Пять минут спустя, когда они все еще стояли на мостике, пронзительные дикие крики с нижней палубы взорвали тишину уединенного островка.

Что-то дрогнуло в глубине Иилаха, шевельнулось. Смутное воспоминание о себе самом, о том, что он должен был сделать.

В сущности, сознание впервые вернулось к нему в конце 1946 года, когда он ощутил прилив энергии извне. Внешний приток ослабел и постепенно исчез. Его энергия была ничтожно слаба. Кора планеты, той, которую он знал раньше, трепетала от приливов и отливов потенциальных сил еще не остывшего юного мира, только что вышедшего из звездной стадии. И лишь долгое время спустя Иилах до конца понял, в какое катастрофическое положение он попал. Сначала же, пока жизнь в нем еле теплилась, он был слишком сосредоточен в себе самом, чтобы обращать внимание на окружающее.

Усилием воли он заставил себя проанализировать и оценить обстановку. Напрягая радарное зрение, он обозрел свой новый странный мир. Иилах лежал на невысоком плато близ вершины горы. Более безжизненного зрелища не хранилось в ячейках его памяти. Здесь не было ни искры атомного огня, не было кипящей лавы, всплесков энергии, выбрасываемой к небесам силой могучих подземных взрывов.

Гора, которую он видел, не представлялась ему островом среди бескрайнего океана. Он воспринимал предметы под водой точно так же, как над поверхностью. Его зрение, основанное на сверхультракоротких волнах, не позволяло ему видеть воду. Он понял, что находится на старой, умирающей планете, где жизнь давным-давно угасла. Он был одинок и тоже обречен на смерть, если только ему не удастся отыскать источник, который вернет ему силы.

Простой логический процесс заставил его двинуться вниз по склону навстречу потоку атомной энергии. Но неизвестно почему он очутился ниже несущего радиацию уровня, и ему пришлось отползти назад. Поскольку он уже двигался вверх по склону, Иилах начал тяжело взбираться на ближайшую вершину, чтобы выяснить, что находится позади нее.

Когда он выбрался из невидимой и неощутимой воды лагуны, произошло сразу два взаимоисключающих события. Иилах оказался отрезанным от несомой течениями атомной энергии. И одновременно вода перестала угнетать нейтронную и дейтронную деятельность его собственного организма. Жизнь его тела сразу стала интенсивнее. Период медленного угасания миновал. Он опять превратился в гигантскую самозаряжающуюся батарею, способную черпать нормальные дозы радиоактивной жизни из составляющих его элементов. И хотя дозы эти по-прежнему оставались совершенно недостаточными, Иилах снова подумал: «Я что-то должен сделать. Но что?» Иилах напрягся. Все усиливающийся поток электронов ринулся в огромные ячейки его памяти. Но память молчала, и поток ослаб.