Подсказал с видом, будто ничего не заметил:

— Юрий Платонович...

— Так что там у вас, Юрий Платонович?

— У нас? — Харин казалось переполнился недоумением. — Что вы имеете в виду?

Прием давно отработан, и по лицу Сагитова пробежала тень легкого смущения.

— Вы приехали о чем-то просить?

— Булат Умарович! — Харин чуть подпрыгнул на кресле, как пассажир автобуса, который несся по кочкам. — Я понимаю, вы привыкли, что визитеры у вас обязательно просят денег. Но я представляю губернатора. Вы понимаете, я надеюсь?

Сагитов, скрывая неудовольствие, — укол пришелся в больное место, — не спеша свернул газету и бросил на стол.

— Чем могу служить губернатору?

Это уже почти то, чего добивался Харин. Вопрос поднимал его личный статус до уровня чрезвычайного и полномочного посла, который уполномочен вести переговоры от имени первого лица.

— Булат Умарович, речь пойдет о тонком и щепетильном деле. В городе назревает уголовный процесс. Я прямо назову его вам — убийство матери и дочери Усачевых. Есть ряд обстоятельств, позволяющих прессе сделать процесс скандальным. Вы понимаете?

Сагитов пока ничего не понимал, но кивнул утвердительно. В конце концов, в ходе разговора разберется.

— Так вот, губернатор советует, чтобы органы прессы, входящие в ваш концерн «Медиа-РОСТ», остались в стороне от этой темы. Особенно он просит, чтобы в огонь не подливал керосин «МК»...

«Ага!» — Сагитова охватило волнение торжества. О том, чтобы пресса не разжигала костер, на котором палят грешников, высокие сановники просят в случаях, когда огонь может подпалить задницы им самим. А это как раз то случай, когда можно сыграть на повышение ставок.

— Юрий Платонович, вы уверены, что некий Сагитов может влиять на поведение свободной демократической прессы? Особенно такой газеты как «МК»?

— У вас контрольный пакет акций издания...

— Интересно, я и не знал. Мне всегда казалось, что их только тридцать процентов.

— Еще тридцать у лиц, которые прибрели акции на ваши деньги.

— Серьезно? Вы весьма осведомленный человек, Юрий Платонович. Поздравляю.

— Спасибо, оценка из ваших уст мне льстит.

— Думаю, вы прекрасно понимаете, что мое вмешательство в политику газеты может быть воспринято, как нарушение норм демократии. Это может дорого стоить каждому из нас...

Харин обрадовался. Он давно ждал подобных слов. Они означали, что дипломатия себя исчерпала, и торг переходил в сферу бизнеса. После такой заявки Сагитова исчезала нужда в эзоповском языке, и можно было называть вещи своими именами.

— «Дорого стоить». Булат Умарович, это весьма расплывчато. Назовите сумму.

— Юрий Платонович! Неужели речь идет о деньгах?! Вы ничего у меня не покупаете, я — не продаю. Разве не так?

— И все же?

— Было бы желательно, если Леонид Викторович кое в чем мне помог. Нужно поддержать решение об отводе мне земли под строительство коттеджей на Таракановке.

— Гдеэто?

Сагитов отнесся к недоуменному вопросу Харина снисходительно. До последних лет, аж с двадцатого года улица Таракановка носила имя Розы Люксембург. Девичье русское название ей вернули новые власти два года назад. Потому даже старожилы продолжали именовать свой микрорайон «Розочкой». Запамятовать такие перемены трудно.

— А в чем проблема?

— Уперлось общество охраны памятников старины. Там какие-то исторические развалины.

— Где же еще строить новое, как не на развалинах?

— Вы мне сообщите решение?

— Булат Умарович, можете считать, что оно положительное.

Звонок истошно надрывался все время, пока пенсионер Василий Иванович Ручкин шел из комнаты в прихожую своей трехкомнатной городской квартиры и открывал дверь. Мелькнула даже мысль, что испортилась — «залипла» кнопка и придется ее чинить.

Ручкин открыл дверь и увидел — на пороге стоит Настасья — двоюродная сестра, постаревшая, в стареньком ношенном платье, с темными разводами под глазами.

Сестра жила в Лужках — дачном поселке в двух десятках километров от города. Добираться оттуда в последнее время стало неимоверно трудно. Сразу мелькнула мысль: наверное, что-то случилось, если в самую огородную пору, бросив хозяйство, сестра прикатила к нему.

— Настенька! — Ручкин распахнул объятья, приветливо заулыбался. Может все же насчет несчастья он ошибся? — Рад тебя видеть. Как доехала?

— Десять тысяч.

Ручкин не понял.

—Что?

— Дорога нонече столько стоит. Со шкурой услугу дерут с хрестьян, паразиты.

— А что автобусы?

— Как полагается. Их прихватизировали.

Новые термины рыночной жизни «услуга» и «приватизация» сестра уже явно усвоила, а кто с кого шкуру дерет Ручкин легко догадался.

— Эх, Настя, не только с крестьян! — Он взял из рук сестры хозяйственную сумку, поставил под вешалку. — Проходи в комнату. Сейчас чай вскипячу.

Они уселись на кухне — традиционном месте российского чаепития. Настя достала из сумки баночку меда, какие-то коржики домашней выпечки — ехала в город, напекла. Как же можно явиться к брату без деревенского гостинца?

Ручкину было неудобно принимать такие дары: он понимал, что сестра живет труднее, чем вдовец с военной пенсией, но отказаться — значило смертельно обидеть Настю.

Сперва они пили чай молча. Ручкин понимал — сестра с дороги и ей надо дать подкрепиться. Только после второй чашки он задал вопрос:

— Так что у вас там нового?

Настя заплакала и стала промокать слезы уголком косынки, накинутой на плечи.

— Вася, забрали Вадика. Слово «забрали» в современном русском языке имеет два главных значения, хотя именно о них стыдливо умалчивает академический словарь русского языка. Забирают людей у нас в тюрьму и армию. Попадание в эти две организации народное сознание уравнивает в смысле и последствиях.

— За что? — Ручкин, уже догадался куда именно забрали племянника. — Когда?

— Говорят за убийство.

— Да ты что! — Ручкин хорошо знал племянника — тихого работящего парня, который помогал матери держать на плечах домашнее хозяйство и никогда буйством характера не отличался.

— Не убивал он, Вася. Я же знаю. Не убивал и все тут.

. — Погоди, об этом потом. Ты хоть с ним встречалась?

— Нет, к нему не пускают.

— Ты просила о свидании?

— Не разрешили. Говорят он особо опасный преступник.

Настя закрыла лицо ладонями и зарыдала неожиданно громко, слегка подвывая.

Ручкин положил ей руку на худое плечо и нежно погладил.

— Успокойся и не реви. Что случилось? Только рассказывай по порядку. И давай слез. Если надо, пойди умойся.

Настя тяжело вздохнула, вытерла глаза.

— Было третьего дня происшествие. У Некрасовых корову резали. Вадик им помогал. Он с измальства шкуры сымать обучен. Была не нем зеленая рубаха. Солдатская. За спецовку ее носил. Когда все сделали, стали мясо носить. В машину складывали. Потом поехали на базар. Там Вадика и схватила милиция. Иван Фомич Некрасов сам в отделение бегал. Ему сказали: взяли убийцу. Рубаха в крови. Есть у них подозрение. Он просил встречи с Вадиком, его отшили.

— Тебе кто это рассказал? Иван Фомич?

— Он.

— Хорошо, Настя, с него и начнем. Постараемся выяснить что к чему.

— Ой, Вася, за тем и приехала. Не будь тебя, не знала бы куда и податься. Одна на тебя надёжа...

Василий Иванович Ручкин — человек старого, большевистского закала. В этом его определении главным является слово «закал». Обладающие им люди не гнутся. Их скорее можно сломать, нежели заставить склонить голову. Они не меняют убеждений. Они упрямы и не способны признавать своей неправоты, даже если она очевидна.

Нынешнее время тоже кует людей, но не закаляет их. Старые были словно корабельные гвозди — вбили их на определенное место по самую шляпку и они готовы были стоять до конца. Новые — это скорее шурупы: на шляпках прорези, потому по обстоятельствам можно поджать крепление или ослабить его.