Ручкин подогнал машину к свалке, заглушил двигатель.

В девять утра, когда по регламенту работы суда началось заседание, Ручкин вылез из-за руля.

— Вылезай, пошли. О гранате помнишь? Так что давай, иди осторожно. Дернешься — твое дело. Конечно, мне лично видеть как тебя разнесет на куски, до суда не хотелось бы. Двинулись.

Орловский городской суд размещался на первом этаже пятиэтажного жилого кирпичного дома. Изнутри учреждение походило на барак начала тридцатых годов, которые строили для временного проживания рабочих на великих стройках пятилеток и для зэков в зонах. Бесконечно длинный и узкий коридор тянулся вдоль всего помещения. Череда казенных облезлых дверей с табличками на них располагалась по обе стороны прохода. Но больше всего суд с жилыми бараками роднил запах, который образовал своеобразный букет застарелого табачного дыма, мочи, людского пота и хлорки. Особенно нестерпимым амбре становилось возле обшарпанной фанерной двери с цифрами «00», написанными черным маркером нетвердой рукой коменданта.

Напротив «двух нулей» размещался служебный кабинет судьи Юдиной. Чуть левее — комната дежурных милиционеров.

Судья 1-й категории Татьяна Викторовна Юдина отдала судейству более двадцати лет жизни. Именно судейству, а не правосудию, поскольку в судах — как в советском, так и в последующем — российском — мочой пахло и пахнет сильнее, чем мифической справедливостью.

Татьяна Викторовна все это прекрасно знала, но заставляла себя мириться с действительностью и принимала реалии такими, какими они есть.

Что поделаешь, люди способны принюхаться ко всему. Принюхалась к этому и Юдина. Она даже не задумывалась, почему в их суде гуляет запах тлена и несправедливости. Между тем ответ звучит очень просто.

Это только говорят, что деньги не пахнут. Но тот, кто побывал в помещениях банков, куда инкассаторы свозят дневную выручку в бумажных купюрах, знают — деньги воняют. Тошнотворно, гнусно, вызывая сильную аллергию.

В судах витает сильный дух грязных денег. К нему примешивается аромат параши, которая ждет многих, кому будут вынесены приговоры.

Поступая на юридический факультет университета, молоденькая Татьяна еще верила в идеалы законности и справедливости. Она с трепетом жрицы, посвящаемой в таинства юриспруденции, брала в руки учебные фолианты со звучными названиями «Римское право», «Гражданское право», «Уголовное право»»... Право, право, право...

Ни слова о том, что жизнь все время стремится, и это ей удается, согнуть право влево. Хотя никто не смеет вслух назвать правосудие левосудием или, что было бы точнее — кривосудием.

Закон всегда служил и продолжает служить власти, какой бы она ни была.

Принадлежит власть королю, он может гордо произносить — закон — это Я.

Стояли у власти большевики — закон стал их щитом и мечом. Чему же удивляться, если судьи шли на процесс, уже зная, какой приговор они вынесут?

Торжество российской демократии проявилось в утверждении трех независимых властей — законодательной, исполнительной и судебной. Первым шагом для утверждения этого торжества стало объявление неприкосновенности представителей этих властей. Депутаты, лица из близкого окружения президента, судьи всех рангов сделались людьми неподсудными.

Ко всему неподсудны и большие деньги. Их вожделенный запах размягчает суровый дух закона, делает его податливым и послушным.

Судьи и прокуроры — люди и служат тем, кто стоит над ними.

Закон — только бумажка, он не насупит брови и не затаит хамства в душе на тех, кто им пренебрегает. А вот те, кто стоят над законом — это не только могут сделать, но и делают регулярно.

Мадам Юдина хорошо знала, когда надо быть строгой, когда чуть помягче, а когда и вовсе закрыть глаза и счесть преступление обычным проступком веселого шалуна.

За это она и была ценима теми, кого ценила сама...

Не зря в обкоме КПСС ее держали на особом счету, и Татьяна Викторовна этим даже гордилась.

В моменты, когда на суд выносились особо важные на взгляд областного руководства дела, ее приглашал к себе заведующий отделом административных органов — шишка, которая курировала милицию, суд, прокуратуру. Это был серый незаметный человек неопределенного возраста, часть жизни проведший в органах КГБ. Он мило улыбался и, пряча холодные глаза, говорил:

— Вы уж, Татьяна Викторовна, лично проследите за этим делом. Социалистическая законность должна восторжествовать...

И Юдина знала — раскатывать санкции надо на всю катушку. Таково пожелание партии, членом которой она являлась.

Ей нравился и сам стиль такого общения: никакого давления на судью, ни малейшего нажима — законность, законность и законность.

Когда партия большевиков исчезла с политической сцены, Татьяна Викторовна страшно перепугалась: а вдруг?

В это слово входило многое: боязнь люстрации, обвинения в прислуживании режиму, освистывание так называемыми правозащитниками, да мало ли что могло еще быть...

Однако обошлось. Хотя в Орловске не было Белого дома и баррикад возле него, Юдина оказалась в стане демократов одной из первых. Она публично спалила партийный билет, посыпала голову пеплом раскаяния, вошла в комитет поддержки реформ, была назначена председателем суда и принялась честно отрабатывать доверие новой власти.

Суд над убийцей Усачевых Васильевым госпожа Юдина готовилась провести быстро и так, чтобы преступники на будущее содрогнулись, получив строгий урок.

Процесс был объявлен открытым. Но поскольку он специально проводился в субботний, неурочный для суда день, народу в зале заседаний собралось немного.

Пройдя в здание черным ходом, Ручкин и Игорь Немцев не встретили на пути помех. Едва войдя в дверь, Ручкин извлек из кармашка на спине своего заложника гранату. Высоко поднял ее над головой.

— Всем сидеть!

Они проследовали к столу, где сидели судьи.

— Тихо!

На зал накатилась волна панического страха.

Вскочил с места огромный пузатый детина в красной, давно не стиранной майке без рукавов. На крутых плечах синели наколки. Гахнул, раскатился пропитым сильным басом:

— Пропустите инвалида! Пропустите! Мне стало плохо!

Заверещала птичьим звонким голосом седая одуванчик-старушка:

— Ё-ё-ёй!

Ручкину это все не понравилось. Он прекрасно понимал, что допустить возникновение паники нельзя ни в коем случае. Столпотворение в зале может запросто сорвать дело, которое он так хорошо начал.

Левая рука с гранатой угрожающе мотнулась из стороны в сторону.

— Не шевелись! Искрошу!

У страха глаза велики и потому он вразумляет непонятливых быстрее, нежели мирные увещевания.

Движение в зале прекратилось. Только красномаечник с татуированными плечами все еще торчал в проходе между рядами.

— Ты, детдомовец, сядь. Иначе...

Рука, сжимавшая гранату, шевельнулась, угрожая. По залу прошелся хриплый вздох ужаса.

— Сяду, сяду, — истерично заверил верзила и опять заскулил: — Я инвалид...

Зал стыл в тревожном, обмораживающем души ожидании. Ручкин толкнул Немцева стволом пистолета в затылок.

— Стоять!

Он двинул кулак с зажатой в нем гранатой к прокурору, подсунув ее почти под его нос.

Прокурор понял — старик не блефует. Граната была боевой — марки РГД-5. Недавно по уголовному делу проходила группа торговцев оружием, и Волков имел возможность хорошо изучить вещественные доказательства их вины.

Поверхность гранаты блестела зеленой краской. Из кулака вверх торчала головка запала, сверкавшая лаковым покрытием. Пальцы твердо сжимали рычаг спускового устройства.

Прокурор побледнел. Будь он уверен, что старик нормален психически, с ним можно было вести переговоры и спокойно говорить, пытаясь убедить в глупости затеянного. Но кто знал, что у старика на уме и есть ли вообще он, этот ум.

И кто он вообще такой? Худое лицо с выступающими скулами, бледная, покрытая склеротическими прожилками кожа щек. Бесцветные глаза, в которых если что и прочитывалось, так только холодная решимость.