Весь мир, казалось, был охвачен пламенем, когда я увидел впервые Мелдрам-Крик. С холма, где я пока находился в безо пасности, было слышно, как пожар движется с севера в сторону ручья. Когда пламя достигло поляны у подножия холма, оно с треском и ревом набросилось на сухую, словно трут, траву. Не прошло и двух минут, как вся поляна ярко пылала. Огонь легко перепрыгнул русло ручья и метнулся к соседним зарослям. Через какие-нибудь пять минут поляна превратилась в черное дымящееся пепелище. И хотя на пихтах еще горели иголочки, я знал, что деревья умирают. Невольно мелькнула мысль: «Умирает ручей, умирают деревья, умирает весь этот край».

И все же именно в этом краю мне пришлось вскоре делить свою судьбу с Лилиан. Здесь, в бесплодной, выжженной дикой глуши, которая затем на тридцать лет стала нашим домом, нам предстояло вырастить нашего сына Визи. Здесь мы испытали палящий зной лета и беспощадность пронизывающей холодом зимы. Здесь мы узнали наших единственных соседей: лосей, медведей, волков и других диких обитателей мшаников и лесов. Некоторые из них, казалось, всегда были готовы оспаривать наше право на существование в их краю. Здесь мы научились мириться с комарами и слепнями, нередко доводившими почти до бешенства своей ненасытной жаждой и нас, и наш рабочий скот, и наших верховых лошадей. Мы приняли все это так же, как и радости жизни среди окружавшей нас дикой природы.

Здесь мы делили с Лилиан мгновения покоя, ночлеги в глубине заросшего мхом леса или на берегу какого-нибудь свер кающего пруда, покой которого нарушался до этого лишь стайкой перелетных водяных птиц или разбушевавшимся лосем. Все это было довольно приятно летом, но зимой требовалась спартанская выдержка, чтобы жить в лесах или около прудов, когда земля погребена под снежным саваном толщиной в три фута или более того, когда выдыхаемый воздух замерзал почти сразу же после выхода из легких, когда холод вонзался в наше тело с остротой отточенного охотничьего ножа. И именно тогда, когда зима держала этот дикий край в своих жестких тисках, Лилиан простаивала немало времени в напряженном ожидании у входа в хижину. Она стояла с непокрытой головой, залитая лунным светом, не замечая предательских уколов минусовой температуры, стояла очень тихо, прислушиваясь, не шуршат ли по льду мягкие канадские лыжи-снегоступы, не слышится ли тяжелая поступь верховой лошади, ломающей мерзлую корку на снегу, стояла с немым вопросом на губах: «Почему их нет до сих пор? Что держит их в снегах в этот ночной час?»

Здесь, в этом краю, который сейчас, на моих глазах, пре вращался в обуглившееся, дымящееся пепелище, нам предстояло пережить немало минут мрачного отчаяния, когда, казалось, катастрофически рушились все наши надежды. И здесь же нам предстояло насладиться благодатными мгновениями невыразимого счастья и удовлетворения достигнутым, когда усилия, наконец, начинали приносить плоды.

Это был Мелдрам-Крик — ручей, куда в те времена, когда бабушка Лилиан — индианка — была ребенком, приходили уто лять жажду стада оленей, где шлепали своими хвостами бобры, а форель выскакивала из воды в погоне за мухами, где тысячи уток и гусей копошились среди прибрежных зарослей. Но теперь вода застоялась, а кое-где и вовсе исчезла. Огонь сметал лес с лица земли, деревья уже были мертвы, и, наблюдая с безопасной точки на холме за агонией всего окружающего, я думал лишь о том, что этот край умирает, и что нет никого, кто мог бы его спасти.

Этот ручей или, вернее, его истоки я впервые увидел в конце весны 1922 года, и только осенью 1926 года я побывал в том месте, где он впадает в реку Фрейзер[1] в трехстах с лишним милях к северу от Ванкувера (Британская Колумбия), если следовать в направлении полета диких гусей.

Я ехал на шестилетнем пегом мерине, глуповатом и смирном на вид, но коварном, как тонкий лед на реке. И хотя сейчас мерин лениво и неуклюже трусил по тропинке медленным шагом, отведя назад уши и полузакрыв глаза, он мог превратиться в ураган неудержимой, яростной энергии, если бы внезапно у его ног вспорхнул тетерев или неосторожно выскочил из зарослей молодого сосняка олень. Случалось, он вставал подо мной на дыбы, этот негодяй, и дважды сбрасывал меня с седла. И я понимал, что если бы здесь, где почти на тридцать миль вокруг нет ни одного человека, ему удалось удрать от меня, не скоро удалось бы мне увидеть хоть кончик его хвоста. Поэтому, крепко зажав в левой руке поводья, я держал правую руку над лукой седла, чтобы в крайнем случае вцепиться в нее изо всех сил.

Прожив здесь, в Чилкотинском округе, в глубине Британ ской Колумбии, уже целый год, я немало узнал об этом странном диком крае. И я с тревогой подумал, что причиной лесного пожара, беспрепятственно охватившего такую большую часть этого края, был не промысел божий, а коробка спичек в руках человека. Здесь все привыкли к тому, что, если нужно накосить для скота свежего болотного сена на какой-нибудь еще неско шенной поляне, следует прежде всего очистить ее от прошлогодней травы. Надо выехать на поляну в солнечный день в конце весны и бросить в траву зажженную спичку, для того чтобы позже, летом, когда придет пора косьбы, сухая трава не цеплялась и не застревала в раме косилки. Возможно, сотни акров леса стали жертвой пламени лишь потому, что кому-то понадобилось освободить от старой травы какие-нибудь двадцать акров земли, предназначенной для покоса.

Впрочем, это не имело значения. В краю, где хвойные леса простираются на многие мили и им не видно конца, древесина не представляет экономической ценности. И идет она здесь разве лишь на то, чтобы поставить забор, наскоро сложить из бревен хижину с покрытой дерном крышей или заготовить на зиму дрова.

Думаю, что впервые эта мысль пришла мне в голову, когда я верхом на лошади переправился через ручей у его истоков, и поехал вдоль него вниз по течению. Так бывает, когда человек, мечтающий о собственном доме, видит свободный участок на какой-нибудь улице или проспекте и говорит себе: «Вот где я хотел бы построить дом». В подсознании у меня тогда мелькнула мысль: «Когда-нибудь я сюда приеду и поселюсь у этого ручья». Несколько лет спустя, когда эта случайная мысль уже стала реальностью, я не раз в бессонные ночи, беспокойно ворочаясь в постели, думал об одном и том же: «Разумно ли я поступил? Стоило ли делать это?» Но тогда со мной была Лилиан. И Визи. Они, как якорь, держали меня у ручья и в ведро, и в ненастье.

На противоположном берегу ручья был окаймленный тонкими ивами луг, занимавший, вероятно, не более половины акра. За ивами вновь царили вечнозеленые сосны Банкса[2]. Выехав на луг, я спустился с седла, привязал лассо к концу повода, расстегнул и снял уздечку, чтобы конь мог свободно пастись в траве, доходившей мне до колен. На лугу недавно лежали олени. Еще подъезжая к ручью, я несколько раз видел их свежие следы. Я также спугнул там большого черного медведя, который с таким увлечением обдирал колоду в поисках личинок, что не учуял и не услышал, как я подъехал к нему. Когда же мишка, наконец, почувствовал мое присутствие, я остановил пегого и замер в седле, наблюдая, как неуклюжий зверь несется во всю прыть, чтобы спрятаться в ближайших зарослях молодого сосняка. Тогда медведь не вызвал у меня особого интереса. Еще не настал день, когда убить толстого, облитого жиром черного медведя было для меня поистине вопросом жизненной необходимости. Куда важнее были замеченные мной следы оленей: они говорили о том, что здесь не будет недостатка в мясе, если только умеешь охотиться.

Когда пегий подкрепился травой, я проехал полмили вверх по ручью. Он вытекал из озерка, протянувшегося узкой полоской в полмили шириной и около трех миль длиной. Ручей еле сочился, как бы стыдясь того, что оказался на видном месте. Уровень озерка был так низок, что вода не вытекала из него, а капала. Время близилось к полудню, и казалось, что кроваво-красный шар солнца держится на плотном дыму горящего леса. Я ощутил на языке резкий привкус дыма и понял, что надо повернуть обратно: огонь был уже недалеко.