Пост у полкового знамени, хотя его принято называть почетным, на самом деле весьма беспокойный и нудный.

Знамя стоит в штабе полка в стеклянном ящике. Днем его подсвечивает лампочка, ночью её гасят. Часовой здесь не может расслабиться, походить, размять ноги. С утра до вечера он вынужден стоять столбом, потому что по штабному коридору все время ходят офицеры. А попробуй не вытянись так, чтобы походить на картинку часового, нарисованную в уставе караульной службы. Любая штабная зануда, а их там пруд пруди, сделает втык командиру батальона, тот воткнет ротному, ротный втулит начальнику караула, и уже тот разложит свою долю накачки на всех караульных поровну.

Ночью стоять у знамени не лучше. Конечно, появляется возможность потоптаться на месте, чуть размять ноги, но не больше. Напротив поста у знамени комната дежурного по полку. Дверь в неё закрывают, но все, что делается в коридоре, слышно прекрасно. Захочет часовой немного пройтись, раздастся шум шагов, и дверь дежурного разом распахнется.

— Часовой!

Что-что, а офицерское луженое горло орать приспособлено. Это депутатам государственной Думы и президенту выключи микрофон, и никто их уже не услышит. Любой армейский строевой капитан способен так рявкнуть на весь плац, что на соседнем кладбище мертвые вздрагивают.

Однажды под утро, стоя у знамени, Максим Чикин так опупел от дремы, так ослабел в борьбе с желанием спать, что на какой-то миг отключился. Очнулся от непонятного стука. Открыл глаза и не сразу понял, что это его самого во сне так качнуло, что он спиной вмазался в стеклянный ящик со знаменем. Благо стекло чехла было органическое — другое наверняка солдатского веса не выдержало бы и лопнуло.

— Часовой! Что там у вас?!

Хрен в иху душу мать! Спать бы им в дежурке, а они целую ночь бдят.

Стоило бы ответить: «Все в порядке», но говорить часовому нельзя. И Макс остался стоять бессловесным столбом. Правда, сон с него как рукой сняло и до самой смены он простоял с головой, ясной как солнышко в летний погожий день.

Но в ту ночь, которая предшествовала началу больших событий, Макс, бодрствовал, ожидая нужного момента и готовый к решительным действиям. Когда разводящий привел его и поставил на пост, из дежурки вышел капитан Бурков. Поэтому ритуал смены соблюдался во всех мелочах.

Старый часовой Иван Туркин при приближении смены встал лицом к ней и взял автомат в положение «на ремень». Затем по команде сделал шаг вправо, в Макс занял его место. Теперь оба солдата стояли лицом к лицу.

Разводящий подал команду:

— Пост сдать.

Иван Туркин с явным облегчением, понимая что уходит отдыхать, сообщил Максу:

— Пост номер один. Под охраной состоит знамя части и опечатанный денежный ящик.

Разводящий скомандовал:

— Караульный, принять пост.

Макс осмотрел печать на чехле знамени. Потом нагнулся, взял в руку фанерку, висевшую рядом с замком на денежном ящике, посмотрел на оттиск гербового орла на пластилине. Все было в порядке. Он выпрямился и доложил:

— Товарищ сержант. Рядовой Чикин пост номер один принял.

Когда разводящий со сменившимся караульным ушли, дежурный офицер закрыл дверь и ушел к себе. Макс стался один на один с постом и своим искушением. А искушение было огромным. Оно исчислялось суммой в двести тысяч рублей.

Вечером, именно в смену Макса, в штаб пришел начальник караула прапорщик Козорез, в присутствии которого часовому разрешалось допустить на пост посторонних. Из двери финчасти вышел начфин бригады майор Летищев. Он снял печать и открыл денежный ящик, находившийся у основания знаменного чехла.

Макс стоял неподвижный и бесстрастный как монумент, положив правую руку на шейку ложа. Его ничто не касалось, ничто не волновало, но он видел и слышал все.

— Привезли? — спросил прапорщик Козорез майора. И Макс понял — речь шла о зарплате, которую офицерам не выдавали уже несколько месяцев.

— Завтра выдадим. За два месяца.

— А почему не за все? — наивный прапорщик видимо полагал, что зарплату ему положено платить регулярно.

— Дали всего двести тысяч, — сказал майор.

Из финчасти вышел прапорщик Потапов и вынес инкассаторскую сумку, похожую на большой мешок, сшитый из брезента. Майор открыл её и стал перегружать деньги в железный ящик. Макс, делая вид, что смотрит прямо перед собой, косил глаза и наблюдал за происходившим. Он видел, как ящик заполнялся тугими пачками сторублевок. Потом майор закрыл ящик на замок. Плюнул на круглую латунную печать, чтобы к ней не прилипал пластилин, и оттиснул её изображение на фанерке, привязанной к проушинам замка. Прапорщик Козорез строго посмотрел на Макса.

— Часовой, проверьте печать.

— Все в прядке, — доложил Макс.

— Продолжайте службу.

Прапорщик с чувством исполненного долга и в хорошем настроении — завтра получит деньги — вышел из штаба. Вскоре ушли оттуда и все офицеры. После полуночи снова пришла очередь Макса встать возле знамени и проклятого ящика, таившего в себе огромный искус. «Любит — не любит», — гадают на ромашках влюбленные. «Быть или не быть?» — задает себе вечный вопрос вечный принц Гамлет. «Взять или не брать» — спросил себя Максим Чикин. Трудно сказать, как бы он ответил на него, если бы именно в тот момент моча не ударила ему в голову.

Макс снял автомат с предохранителя, передернул затвор. Стараясь не стучать ботинками, сошел с деревянного помоста, на котором стоял, и приблизился к двери дежурки. Затем со всей силой треснул ногой по филенке, и дверь со стуком распахнулась. Дежурный и его помощник играли в шахматы. Грохнувшая дверь заставила их обернуться, но вскочить из-за стола они не успели. Макс повел стволом автомата слева направо. Очередь оглушающе ударила по ушам. Веер пуль отбросил капитана Буркова в сторону, потом расщепил шахматную доску и сбил её со стола вместе с фигурами. Телефонный аппарат брызнул в стороны черными осколками. Рухнул со стуком на пол помощник дежурного прапорщик Щербо. Помещение наполнилось терпким пороховым дымом.

Макс шагнул через порог. Под ноги ему выкатилась шахматная королева. Он наступил не нее. Фигура с треском сломалась. Подойдя к лежавшему на полу капитану, Макс вынул из его кобуры пистолет Макарова, воткнул за пояс. Затем подошел к вешалке, на которой висел «Калаш» прапорщика Щербо. Отщелкнул магазин, убедился, что он полон патронов и сунул в карман. Огляделся, подумал, приблизился к стене, на которой размещалась топографическая карта района дислокации бригады, склеенная из нескольких листов. Ухватился за левый верхний край и разорвал карту пополам. Быстро и неаккуратно свернул обрывок и сунул его в карман.

Выйдя из дежурки, Макс подошел к помосту, на котором стояли знамя и денежный ящик. Попытался приподнять ящик за ручки, приваренные к бокам, но понял — оторвать груз от пола, может быть, и сумеет, но нести его не хватит сил. Тогда он огляделся, соображая как справиться с тяжестью. Придумал. Метнулся в дежурку, быстро вошел. Стараясь не глядеть на убитых, снял с вешалки офицерскую куртку. Вернулся к ящику. Волоком надвинул его на подложенную ткань. Схватил куртку за рукава и поволок груз к выходу.

Он спускался по щербатым ступеням штабного здания на первый этаж, толкая ящик ногами. Куртку держал за рукава и полы, сдерживая тяжесть так, чтобы железо не грохало по бетону.

Он спускался, закостенев в душевной тупости, как иногда бывает с человеком во сне — он что-то делает, кого-то бьет, а ему самому ни жарко, ни холодно; он — супермен, он спокоен, ему все нипочем и ничто не страшно: у него оружие и пусть другие его боятся.

— Ё-мэ-нэ! — Макс выругался вполголоса. И причина на то была. Когда он вынимал пистолет из кобуры капитана Буркова, то перемазал в крови ребро ладони. И теперь не сам вид крови раздражал его, а то, что рука стала липкой.

Вида крови Макс давно не боялся. А убивать он научился в детстве. Еще пацаном, как у них говорили: зорил гнезда воробьев и вытаскивал оттуда воробьишек, будь те голые или уже оперившиеся. Затем Макс устраивал им экзекуцию. Ритуал её был прост. Тощая хлипкая шея птенца зажималась между средним и указательным пальцами, затем следовал резкий, даже очень резкий взмах. Туловище с крылышками и лапками отлетало прочь, а голова птенца, так и не понявшего, что с ним произошло, оставалась в руке.