— Товарищ полковник, это вы? — спросила трубка испуганно. Голос говорившего показался Зотову не знакомым.

— Что за глупость?! — Зотов злился. — Кто здесь ещё может быть?

Трубка молчала.

— Да говорите, в конце концов, — раздраженно подогнал Зотов, все ещё продолжая злиться.

— Товарищ полковник, это прапорщик Козорез. Начальник гарнизонного караула.

Ну, бардак! Ночью комбригу звонит начальник караула, и в башку ему не приходит, что с таким же успехом он, комбриг, может позвонить президенту страны и ожидать, что тот воспримет его звонок с пониманием.

— Ты откуда свалился?

— Из штаба, товарищ полковник.

— Передай трубку оперативному.

— Их нет, товарищ полковник.

Это постоянное обращение по званию посреди ночи стало раздражать Зотова.

— Где дежурный? Отвечай короче.

— Они умерли…

И остатки сна, и раздражение — все слетело с Зотова в один момент.

— Где помдеж?

— Их нет. Они тоже умерли.

— Козорез, ты пьяный?

Это единственное объяснение, которое сразу же пришло в голову: как могли сразу умереть два человека на боевом посту?

— Их убили.

— Кто?!

— Не могу знать. И ещё часовой пропал. С первого поста. От знамени, товарищ полковник.

Зотов почувствовал страшную слабость в ногах. Он медленно опустился на стул, стоявший возле тумбочки.

— Знамя на месте?

— Так точно. Стоит не тронуто.

— Немедленно поставь к нему часового.

— Не могу, товарищ полковник.

— Что значит «не могу»? Ты башкой думаешь или жопой?

Прапорщик, однако, заупрямился.

— Не могу. Под охраной не состоит денежный ящик. Как без него принимать пост часовому?

— Как не состоит? — Зотов не сразу понял, что имеет в виду прапорщик.

— Знамя есть, а ящика нет. Вечером, когда пост принимали, он был.

— Ставь часового! Я выезжаю. Вышли мне дежурную машину.

— Ее нет на месте, товарищ полковник.

— Кто ещё знает о происшествии?

— Только я, сменный караульный рядовой Ронжин и ещё вот доложил вам.

— В штаб никого не пускай. Знамя охраняй. Я приеду. И никуда с места ни шагу.

— Товарищ полковник. На мне караул…

— Я те дам караул, Козорез. Стой где сказано. Сейчас буду.

Выбравшись на бетонку, Макс погнал машину в сторону тайги по дороге, которая вела к бывшей позиции ракетного противовоздушного дивизиона. В свое время он прикрывал объекты гарнизона от нападения с воздуха, но в связи с усилением общей слабости государства Российского был расформирован. На краю тайги остались только валы капониров, и сохранилась дорога, которая вела к позиции.

Быстро проскочив десять километров, Макс добрался до ближайшего земляного укрытия, в котором когда-то стояла стартовая ракетная установка. Въехав в углубление, с трех сторон закрытое высокими земляными валами, Макс притормозил. Быстро выкинул наружу денежный ящик, наехал на него задним колесом. Достал домкрат, приладил его пятку к петлям, на которых висел обычный амбарный замок и стал качать рукоятку. Металл петель под весом машины начал гнуться, потом громко хрустнул, и петли вместе с замком отлетели, едва не зашибив Макса.

Выражая переполнявший его восторг, Макс выругался матом. Каким ещё образом можно по-русски столь экспрессивно продемонстрировать зло или радость? Сел в кабину, включил скорость и съехал с ящика. Теперь железо уже не преграждало ему доступ к богатству. Не нагибаясь, Макс откинул ногой крышку.

Ящик был полон денег.

Новенькие желтые сотенные и синие полусотенные купюры, толстые пачки, которых накрест обтягивали банковские бандерольки, заполняли железную коробку по самую крышку.

— Капуста! Бабки! Тити-мити!

Думаете, эти слова — пренебрежительно-фамильярные, небрежные и уничижительные — содержат в себе хоть какую-то долю правды о чувствах, которые испытывает человек, глядя на бумажки, будь это «деревянные» рубли или благородные «зеленые» доллары? Как бы не так! Больше всех лицемерят те, кто демонстрируют собственное пренебрежение к деньгам в словах и разговорах. Все эти слова о «капусте» лишь маска, позволяющая спрятать от чужих взглядов внутренний трепет и алчность, собственную готовность из-за «капусты» убить отца, зарезать мать, продать друга.

— Ни хренасеньки! — довольно охнул Макс. От радости он заговорил сам с собой и вынес себе благодарность. — Ты, Макс, крутой мужик. Я тебя люблю. С такими бабками нам жить. Да жить!

Он стал лихорадочно выгребать тугие пачки из ящика и перекладывал их в вещевой армейский мешок, который нашел на панели заднего стекла автомобиля. К его удивлению пачек оказалось не так уж много, как о том можно было судить по весу ящика. Зато на дне хранилища лежали три тяжеленные мешочка с денежной звонкой мелочью.

Макс недовольно выругался, но монетами не пренебрег и положил их в мешок вместе с банкнотами.

Покончив с добычей, Макс ощутил полнейший упадок сил, такой, словно из него выпустили воздух. Он безвольно сел на землю, привалился спиной к стволу древней лиственницы, положил рядом с собой мешок с добычей, на колени — автомат и прикрыл глаза. Но, несмотря на изнеможение и на то, что нервное напряжение, которое он до того испытывал, теперь ослабело, заснуть он не мог. Хотя сказать, что он бодрствовал, тоже нельзя. То и дело его глаза закрывались сами собой и тут же Макс впадал в состояние бреда. Ему чудилось, что его засасывает болото, топкое, вонючее. Он дергал руками, открывал рот, стараясь вдохнуть побольше воздуха, вдыхал и просыпался. Несколько минут обалдело глядел по сторонам, плохо понимая, где он и как тут оказался. Потом приходил в себя, успокаивался и снова закрывал глаза. И тут же чувствовал, что лезет в гору по глубокому сыпучему песку. Он делал шаг вперед, а сыпучая масса тащила его назад. Он ложился на живот, отталкивался ногами, помогал себе руками, но укротить течение песка ему не удавалось. Колючие песчинки попадали в рот, забивали ноздри и он опять начинал задыхаться. Глубокий судорожный вдох со стоном возвращал его в реальный мир, который он снова не мог воспринять нормально и объяснить себе, куда исчез сыпучий песок и почему он сидит под деревом.

К рассвету Макс чувствовал себя окончательно разбитым, растерзанным, разобранным на составные части, собрать которые вместе и заставить целое двигаться, можно было только огромным усилием воли.

Макс встал, потер лицо ладонями, растер шею, чтобы разогнать кровь. Потом подумал и решил, что перед тем как отправиться в путь, следует хорошо подкрепиться. Время для этого было. Как считал Макс, он имел фору по меньшей мере в пять часов. Ночью начинать поиск вряд ли кто станет. Порядки в гарнизоне солдат знал хорошо.

Выкатив из мешка банку тушенки и достав из кармана куртки пайку черного хлеба, которую сунул туда, уходя на пост, Макс все это умял быстро и с аппетитом. По беспечности горожанина бросил банку на землю и пинком загнал её в кусты. Потом закинул за плечи лямки вещевого мешка и двинулся в путь.

К вечеру он ушел из мест, более или менее обжитых населением Синегорска, которое забиралось сюда в поисках лесных даров, в основном за кедровыми шишками, и углубился в дремучий девственный лес, где трудно найти следы человека.

Деревья в этой части тайги жили, старели и умирали стоя. Стволы сосен, лиственниц, кедров покрывали сизые наросты лишайников, с их ветвей как бороды стариков свисали то ли стебли, то ли корни растений-паразитов. С умерших деревьев сперва сползала кора, обнажая стволы, изъеденные червями-древоточцами. Потом мертвые и основательно подгнившие гиганты пытались упасть и улечься на землю, но это не всегда им удавалось. Падая, стволы повисали на живых сородичах и ждали, когда время и тлен помогут им разломиться на части, рухнуть и окончательно превратиться в рыжую труху и пыль.

Сумерки быстро сгущались, и пришло время искать место для ночлега.

Имя и фамилия — это фирменная марка человека. Она может его возвысить, а может унизить, сделать предметом постоянных насмешек.