Он действительно почувствовал на себе чей-то взгляд, наблюдающий, недобрый. Вы иметь сильно расстроенный нервный систем, как ему говорил Юнг, московское светило. Коверканье слов (помимо размеров гонорара) было единственным отличием его консультации от консультаций других врачей, все они сходились на одном — необходим отдых, покой, и настаивали по меньшей мере на трех месяцах вдали от лаборатории. Три не три, а месяц Константин решил действительно отдохнуть, поездиться по стране, навестить друзей или просто знакомых, зная, что именно так, нежданно, в неподходящей обстановке, вдруг, порой приходят свежие идеи.

Неприятное чувство, тем не менее, не проходило. Не исключено, что это не воображение, а действительно кто-то следит за ним. Волк, например. Последние годы из-за войны развелось их по губернии во множестве — егерей мало, молодых призвали, и хотя поблизости волков не видели, но стали пропадать овцы, козы, иногда находили останки оленей. Впрочем, скорее виной тому были дезертиры, кружившие вокруг деревень и сел. В семье не без урода, в селе не без дезертира. Волков Константин не боялся, все же не зима, а вот дезертир разный бывает. Один — ничего, справится, он боевой офицер, а стая? При себе даже трости нет, а зря, надо будет револьвер, что ли, попросить у принца. Ерунда, чушь, конечно, россказни про злодеев-дезертиров на девяносто пять процессов были пропагандой, но пять процентов тоже немало, и гулять расхотелось совершенно. Он повернул назад, беззаботно насвистывая что-то веселенькое, и действительно, стоило покинуть Лысый Кордон, как вернулось настроение если не хорошее, то спокойное, умиротворенное. Прав был австриец, нервный систем есть сильно расстроенный. Не револьвер нужен, а кроличья лапка и чеснок.

Посмеиваясь над собой, он опять наслаждался днем, чудным сосновым бором, воздухом, пропитанным живицей, и, выходя к реке, твердо решил — завтра рыбачит с Генрихом, а сейчас непременно надо искупаться, пока солнце ласковое и нежное, осеннее тепло летуче, подхватится, снимется — и жди будущего лета.

Он успел вволю наплескаться, иззябнуть до синевы, даже нырял у обрывистого берега, не раков искал, а так, смывал усталость, и когда вернулся в купальню, кожа была — гусиной. Солнце не обмануло, грело хорошо, не хватало лишь полотенца, высушить голову, но Константин радовался и тому, что есть — теплу, чистой воде, свету.

— Тамара Юхансон, «Женщины Швеции». Господин Вабилов, не является ли отсутствие вашей жены на церемонии награждения очередным свидетельством мужского деспотизма. Домострой — так это по-русски.

Домострой. О, Господи, домострой!

Вабилов задавил в себе смех — надрывный, горький, со слезками, — и ответил вежливо.

— Нет, не является. Со дня на день мы ожидаем пополнения семейства, и потому моя жена сочла, что рожать и получать награду одновременно будет уж слишком даже для самой эмансипированной женщины.

— О! — корреспондентка явно оживились. Фагоциты, парабиоз — кому это, если честно, интересно, а вот личный момент! — Тогда вас можно поздравить дважды.

— Рано, сударыня, рано. Постучите по дереву.

Вабилов держал улыбку, как пятипудовый куль — напряжением последних сил.

Они не посмеют. Они не посмеют.

— До вечера, господа, — атташе демонстративно посмотрел на часы. — У господина Вабилова очень плотный график. Сожалею, но сейчас он вынужден оставить вас.

Охранники оттеснили корреспондентов. Собственно, теснить не потребовалось, не толпа. Человек десять всего: трое своих, русских, местные, плюс скандинавы. Карманная пресса.

Они покинула зал важных персон Таллинского вокзала, зал, где двадцать минут шла хорошо импровизированная пресс-конференция — Вабилов, атташе, охранники. «Руссобалт», черный, блестящий, ждал их у специального выхода.

— Автомобиль консула. Прошу, — атташе подвел его к мотору. Шофер, в казацкой форме — фуражка, штаны с лампасами, — распахнул дверцу.

Изнутри «Руссобалт» был не меньше, чем снаружи. Коврики на полу, занавески на окнах. Атташе сель рядом, один из охранников — вместе с шофером, остальные — в мотор попроще, что пристроился позади.

— Трогай, Микола, — скомандовал в переговорную трубку атташе. Машина покатила тихо, едва слышно.

— Впервые в Ревеле? — атташе раскрыл погребец, притороченный к перегородке, отделяющей водителя от салона. — Выпьете чего-нибудь? Личные запасы консула, Ивана Андреевича.

— Был когда-то. Давно, он еще нашим был.

— Нашим он и остался. Глядите, — атташе указал на окошко. — Вон, флаг на башне, Длинном Германе. Вольный город Таллинн, — атташе нарочито, не в две, а в пять букв растянул согласные. — У нас об этом флаге так рассказывают: премьер-инистр электрический полотер завел. Куда тряпку половую деть? Ну, и решили — дать Ревелю вольную, а тряпку на место флага и назначить. Занадобится — назад отберем, в двадцать четыре минуты, — не увидев ожидаемой улыбки, атташе посерьезнел. — Шутка, может, и не умная, но суть отражает. Ревель вольный город, покуда выгодно России. Через него идет торговля с нейтралами, банковские и прочие связи. Приличия соблюдены, интересы тоже. А эстонцы пусть поснимают пенки нашего варенья. Так выпьете? Мартель, шотландский виски, нашу очищенную?

— Нет.

— И я воздержусь. Вечером расслабиться не грех будет, а с утра… — он вернул бокал на место.

— Далеко еще ехать? — Вабилову стало тесно в просторном салоне. Может, действительно — стакашек? Сила слабых.

— Ревель, куда здесь поедешь? Приехали!

«Руссобалт» остановился рядом с особняком — белым, трехэтажным, восемь колонн напомнили Большой театр. Маленький Большой театр. Князь Игорь.

Искупить нельзя ничего. Ни деньгами, ни жизнью. Можно покаяться. Кусочек свободы заверните, пожалуйста, вон тот, слева, он попригляднее будет. Счет домой пришлите, мелких при себе нет, кончились.

Казачок, ловкий, крепкий парень лет двадцати, занялся багажом. Что багаж, пустяк, пара чемоданов.

— Иван Андреевич просил извинить — он в городе. Дела. Готовит ваше торжество. Знаете, в последний момент имеет обыкновение возникать раздрай. Согласование протоколов — Российского, Шведского и, разумеется, вольного города Таллина. Чье место выше. Будто не ясно. Вы располагайтесь, располагайтесь. Гостевые апартаменты налево. Отдохните, сосните часок-ругой, если хотенье есть. Про напряженный график я так сказал, слукавил. Завтра, да, после награждения. А до — негоже, по протоколу не полагается.

— Выходит, день у меня свободный.

— Получается — да, — атташе привел его в большой, светлый холл. — Ваши апартаменты. Сейчас вызову камердинера и покину вас. Если что — протелефонируйте мне, я всецело в вашем распоряжении. Как и все консульство, — в голосе атташе было несомненное уважение, более того — почтительность, но почтительность временная, к калифу на час. Короткое служение короткому господину.

На столике красного дерева с выгнутыми ножками — стопка свежих, еще влажных газет. Событие. Почти везде на первой полосе его портрет. Его ли? Вабилов посмотрелся в зеркало. Два разных человека. Оба чужие. Он забыл первого, молодого, задорного — фотографиям было лет пятнадцать, — и знать не хотел этого, в зеркале. Пятнадцать лет спустя. Тогда, в девятнадцатом, ему и Елене послан был дар. Дар, иначе и не назовешь. В три месяца прошли путь от случайной идеи, идеи вечернего чаепития, до воплощения — пробирки универсальной вакцины. Инфлюэнцы больше нет. Инфлюэнцы, кори, коклюша, обычной простуды, словом, большинства вирусных хворей. Презрение академических кругов («молокососы нашли панацею, какой вздор!»), Бешеный интерес газетчиков и осторожный, но нарастающий — промышленников. Еще через год капли РУВ — Российской Универсальной Вакцины — заполонили аптеки. По одной капле сентябрь и март. Миллионная экономия: прогулы по болезни сократились вдвое, втрое. Серые шинели избавились, пардон, от соплей. Господа офицеры, извольте соответствовать!

Они с Еленой отказались от патента: вакцина принадлежит всем людям. Пользуйтесь. И капли РУВ вошли в обиход, как аспирин, горчичники и скипидар. Кто помнит творца аспирина? Брокгауз и Эфрон? А это кто такие будут? Какой национальности?