— Нет, нет! — протестовала Люкерда. — Не поможет ничто, я уже чувствую… боюсь я его! Когда прикоснусь к его руке, дрожь меня пробирает, сердце перестает биться…

Няня прекратила ее жалобы.

Эти перешептывания, может быть, и продолжались бы, но Бертоха отворила дверь, принесла другую лампадочку. и поставила ее на скамье, а у дверей стала готовить для себя постель. Ей хотелось остаться здесь присматривать, пока не придет князь, но петухи пели, из замка доносились песни, князь Болеслав и воевода хозяйничали, угощая присутствовавших, а куда девался Пшемко, никто не знал. Думали, что он у жены, но его не было у жены.

Как раз в это время пробирался он к воротам, желая выскользнуть со двора, как вдруг встретил Зарембу. Этот стал ему на пути и с прежней фамильярностью спросил:

— Куда это, ваша милость?

Пшемко сверкнул глазами и оттолкнул его. Заремба не уходил.

— Ради Бога, — говорил, — ваше место совсем не здесь за воротами! Люди увидят! Что они скажут, что подумают? И жене, и вам стыдно будет!

Князь еще более рассердился и поднял руку.

— Ты здесь хозяин или я? — закричал. — Ступай прочь! Заремба поклонился ему в ноги.

— Что вы делаете? — начал взволнованно. — Что вы делаете? Разве можно? Люди увидят…

— Пусти! — повторил, выхватив меч, Пшемко. — Пусти, или убью!

Заремба сердито отошел в сторону, но лицо его покраснело от гнева и брови насупились. Князь, оттолкнув его, исчез в воротах.

Ночь была темная, кое-где сверкали зарницы, туч не было. В замке и около валов толпился народ кругом бочек, пили и пели песни о похмелье и веселье.

Князю легко удалось проскользнуть незамеченным среди подвыпившей толпы.

То расталкивая, то протискиваясь, не глядя, бежал он прямо к дому Крывихи; было жарко, и ставни были открыты, внутри было светло. Нетерпеливый князь не добежал даже до дверей, а прыгнул прямо в низкое окно.

Послышался крик.

Немка вскочила с постели и бросилась с ножом, всегда лежащим под рукой, но узнала князя, бросила нож и повисла у него на шее.

Вдруг, словно придя в себя, оттолкнула его.

— Прочь! Изменник! — крикнула. Пшемко протянул к ней руки.

— О! Я тебя видала! — говорила страстно Мина. — Видала, как вы ехали рядышком с красивой бледной дамой. У тебя жена! У тебя жена. Прочь отсюда!

Князь старался ее обнять: Мина ругала его, но уже не отталкивала, уселись на постели.

— Видишь, — сказал Пшемко, — я бросил ее и пришел к тебе. Разве тебе этого мало? Я убежал, хотя за мной следят. Это навязанная мне жена… я ее никогда не полюблю, не могу! Не для меня она! Пусть вянет в пустых комнатах!

Мина смотрела ему в глаза, полусердясь, полурадуясь, отталкивала его, обнимала, прижималась к нему и отворачивалась. Показавшиеся слезы сохли от жара глаз. Крывиха втихомолку подсматривала из соседней комнаты с какой-то тревогой, крестясь и шепча про себя.

Князь, видно, позабыл о замке, о жене, обо всем мире и остался у Мины. Разговаривали шепотом, он смеялся оживленно, чувствовал, что к нему вернулась юношеская резвость… Немка тоже дала себя уговорить, хотя изредка еще сердилась и капризничала.

Кончалась недолгая июльская ночь, настал рассвет; Крывиха, опасаясь, раскрыла дверь и пугала, что на дворе день.

Ей не хотелось, чтобы открыли пребывание князя в ее доме.

— Возвращайтесь, ваша милость, пока не вполне светло, потом вас узнают!

Мина его не пускала, силком удерживая. Сердитый, Пшемко должен был вырваться, чтобы, пользуясь утренним мраком, вернуться в замок.

В воротах нашел Зарембу, все еще сидевшего на камне с опущенной на руки головой, он так просидел тут в ожидании возвращения князя.

Увидев Пшемка, ничего не сказал, не тронулся с места, только когда князь быстро прошел мимо, Заремба тяжелой поступью пошел сзади.

Войдя в комнаты, где уже осталось мало гостей за столом, а большинство спало внизу или прикорнув к столу, Пшемко остановился в нерешительности. Подумав, куда пойти, повернул в свою спальню вместо жениной.

Здесь тоже все служители спали у дверей, отдыхая в тройном сне: усталости, юности и хмеля…

Никто из них даже не проснулся, хотя князь шумно раскрыл дверь, и один лишь Заремба вошел вслед за ним в комнату.

Пан и слуга — старый товарищ, посмотрели друг на друга, как два врага.

Пшемко не сказал ни слова, он стал быстро раздеваться. Увидев человека, осмелившегося противиться ему, задерживать его, князь взбудоражился и сердился.

Заремба стоял без страха и хладнокровно смотрел, будто ждал приказаний.

Некогда юноши бегали вместе, играли, боролись друг с другом; оба знали друг друга, словно выросли в одном гнезде, так как еще мальчиком Зарембу определили к князю для игр и прислуживания.

Пшемко бросился па кровать.

— Эй! — закричал он, угрожающе протянув руку. — Если ты еще раз осмелишься…

— Мне вас жалко и стыдно за вас! — проворчал Заремба. — Не стоит того немка, чтобы из-за нее княжеская дочка проливала слезы, а на вас плевали людские языки. Отдайте ее кому-нибудь, пусть проваливает. Случится в конце концов несчастье.

Пшемко равнодушно закутывался.

— Ну замолчи, замолчи! Делаю, что хочу, и буду делать. Ни тебе, ни кому другому дела нет.

Заремба долго смотрел на него, затем повернулся и ушел.

Пшемка возмущало нахальство дворянина, он не мог успокоиться и заснуть. Побаивался, что дядя на него насядет, что ему сообщат об этом, сердился и на себя, и на других.

— Навязали мне жену! — ворчал, ворочаясь с боку на бок. — Ну, будут у нее княжеские комнаты и княжеское имя, только меня не будет. Кто меня может заставить полюбить этот труп?

У дверей что-то задвигалось, князь вскочил. Вошла с лампадочкой Бертоха, не то ожидая, не то не зная, что его здесь найдет. Увидев князя, насмешливо хихикнула. Пшемко уже сердился.

— Не надо мне ничего, — заворчал, — убирайся!

Бертоха качнула головой, указывая на комнаты Люкерды, дескать, мол, там твое место. Князь гордо выпятил губу.

— Иди туда, — сказал, — ступай, сторожи! Я отдохну…

Бабе хотелось еще что-то сообщить, двусмысленная улыбка появилась у нее на лице; она посмотрела кругом, подняв лампадку, и медленно вышла.

— Недавно вернулся, — прошептала, — а где был, я знаю! Так и должно было случиться! Эта его не отпустит!

Всю неделю продолжалось в Познани свадебное веселье. Принимали землевладельцев не только соседних, но и калишских, и гнезненских, и кашубских, и еще более дальних, и все приезжали с поздравлениями и приношениями.

Князь Калишский хозяйничал здесь больше, чем сам хозяин, появлявшийся, только когда его вытягивали, вместе с молодой княгиней, вечно бледной и напуганной. Затем оба исчезали, а дядя думал, что Пшемко, вероятно, у жены.

Но там он бывал мало и просиживал недолго. Появлялся нехотя, молча и холодно садился поодаль, спрашивал у слуги, все ли так, как нужно княгине.

Иногда велел что-нибудь сделать Бертохе, говорил два-три слова Люкерде, отвечавшей тихо и с опаской, и поскорее уходил.

Видя это постоянное равнодушие, Орха плакала и плакала, но приписывала все тому, что Люкерда была слишком робка и недостаточно сердечна.

Бертоха, старательно все подмечая, устраивала так, чтобы Пшемко мог поскорее уйти, а Люкерде ясно намекала, что без ее помощи княгиня не сумеет привлечь к себе мужа. Однако ее расчеты не оправдались, и гофмейстерина возненавидела и княгиню, и Орху, решив отделаться от няни.

"Пока это бабьё будет здесь торчать, я ничего не поделаю, — думала она, — нужно сплавить эту ведьму… К чему нам эта чужая? Разве мало наших прислужниц? Разве нам не доверяют?"

В замке все еще пребывали гости, и князь Болеслав не возвращался в Калиш; однажды утром пронырливая Бертоха пробралась к нему.

Старик ее недолюбливал, подозревая, что она помогает Пшемку в его похождениях, но баба умела подольститься. Вошла смиренно в комнату с мрачным выражением на лице.