Седовласый Барвин, все его житье, а в особенности женская половина дома, были не похожи на распространившиеся уже по другим славянским дворам привычки.

Правда, что и тут уже сказывалось немецкое влияние, однако старые обычаи и предания были в почете, главным образом у женщин. При большой зажиточности бросалась в глаза простота нравов, невиданная в других местах. Двор выделялся своим отчасти сельским характером.

В силу необходимости ладивший с немцами, старик Барвин кланялся им и сам иногда прикидывался немцем, но в душе их ненавидел. Жаль ему было забранных земель, силой оторванных, да и сердцу тяжело и гордости нелегко было мириться нехотя с вынужденной уступчивостью.

Он обрадовался, что внучку выдаст замуж за польского князя.

Старик повел Пшемка, считая его уже сыном, в замок, расположенный на острове, старинный.

Барвин был серьезным, молчаливым мужем, никогда не жалующимся, печальным и изболевшим душой, но на его лице светилась радость по случаю приезда князя.

На всем его окружающем лежал отпечаток старины. Здесь соблюдался даже старый обычай отделять женщин от мужчин, и хотя в ту эпоху уже и в Германии, и у нас они допускались к общему столу, у Барвина в будни их не бывало.

Поэтому в первый день, когда ужинали при освещении, с музыкой и песнями, не было ни одной женщины. Может быть, где-нибудь и приглядывались к юному князю, да только из-за дверей.

Барвин усадил около себя Пшемка и вечером не заводил разговоров о свадьбе, так как, согласно старому обычаю, она должна была торжественно праздноваться завтра.

Завтра только должен был увидать невесту и Пшемко, когда дедушка даст разрешение на брак и велит ее привести.

За ужином разговор тянулся скучно; за жениха старался поддерживать веселье воевода Пшедпелк. Еды и питья для гостей было много, однако несмотря на усилия, что-то будто нависло над присутствовавшими, не то тревога, не то предчувствие. Разговор не клеился, посматривали друг на друга косо.

Двор Пшемка, отчасти немецкий, отчасти онемечившийся, не был в состоянии сговориться с поморцами. Молодой князь должен был чувствовать себя счастливым, однако не мог заставить себя улыбаться старику.

Что-то в старом Барвине вызывало не только уважение, но и тревогу. Седая до пояса борода, густые брови, прикрывающие бледные, переставшие сиять глаза, сжатые губы, все это придавало ему таинственный и угрожающий вид. И голос его звучал глухо и замогильно.

Все здесь приноравливалось к его настроению, печально было и уныло.

Когда Пшемка отвели в назначенные комнаты, и он остался один с придворными: так как воевода остался поговорить со стариком князем, юноша так запечалился и затосковал, что готов был ночью убежать в Познань.

Видя его состояние, молодежь старалась всячески его развеселить.

Когда въезжали в замок, Заремба увидел в верхних окнах над воротами несколько хорошеньких женских лиц, с любопытством взиравших на дружину. Среди них одно личико в особенности заинтересовало его: девушка с длинными распущенными золотистыми волосами, в зеленом венчике, в белом платье. Кругом нее толпились другие.

Заремба догадался, что это княжна Люкерда.

Она сияла красотой, но не той, какую тогда ценили у женщин. Нежная, белолицая, с голубыми глазами, княжна казалась тенью русалки, мигавшей обыкновенно над берегом пруда или в воздухе, чтобы сманить путника на погибель.

Она была красавица.

Глядя на нее, боялись, что порыв ветра заставит ее растаять во мгле.

Возможно, что тревога в тот момент, когда на нее смотрел Заремба, еще усилила ее бледность. Она показалась ему красивой, как ангел, но хрупкой, словно ребенок. Княжна была небольшого роста, миниатюрная вся. Хотя кругом нее бросались в глаза и более красивые женщины и девушки, Люкерда среди них казалась королевой. В ней видна была госпожа!

Беленькие ручонки, словно детские, она прижимала к груди, а Зарембе показалось, что в глазах ее блеснули слезы.

Позже, расспрашивая встречных, Михно убедился, что он действительно видел Люкерду, избранную в невесты Пшемка. А так как, кроме него, никто не видел княжны, Заремба поторопился рассказать князю о ее красоте и стал расхваливать молодость и чары будущей княгини, уверяя, что лучше ее не видывал.

Пшемко слушал, но, по-видимому, это его мало касалось, хотя остальные столпились вокруг рассказчика, расспрашивая о подробностях и радуясь вестям.

— Пусть меня Бог накажет, — твердил Михно, — если я когда-либо видел что-нибудь похожее. В церкви есть икона, которую привез из Италии ксендз Теодорик, так там один ангел похож на нее, но она лучше все-таки. Правда, она выглядит еще юной, еще ребенком, да ведь и наш пан не старик, так что пара выйдет хорошая. Золотые волосы покрывают ее, как плащом… личико беленькое, словно слоновая кость, голубые глаза — васильки, а вид У нее, словно созданный для пения и молитвы.

Товарищи громко смеялись и шутили, что Заремба, должно быть, влюбился в княжну. Михно, защищаясь, утверждал, что святых блаженных люди милуют и что в этом нет ничего грешного, и стыдиться нечего.

Налэнч, неразлучный спутник Зарембы, сначала молчал, а потом подтвердил, что и он видел княжну и что она действительно кажется красавицей.

Полагая, что развеселят князя, стали и другие запасаться новостями и наперерыв рассказывали, что княжна не только красавица, но и очень добрая, ласковая, знает массу женских рукоделий и поет с аккомпанементом гуслей чудные песни.

Так среди разговоров прошел конец вечера. Пшемко слушал рассеянно, потом лег спать, а когда Пшедпелк зашел сообщить, что завтра состоится обряд венчания, к которому торжественно готовились, ничего не ответил.

Дворовые люди перешептывались — дескать, мол, не может забыть свою черноглазую немку и поэтому скучает.

Поутру Пшемко с Пшедпелком и дружиной, все одетые по-парадному, в драгоценностях, отправились к Барвину, сидевшему со своими воеводами и придворными.

Щецинским жителям было на что посмотреть, потому что Пшемко, несмотря на нерасположение к этому браку, любил показаться и по сему случаю разоделся. Все хвалили его красоту. Воевода с радостью и гордостью констатировал факт, что никто здесь не мог равняться с молодым князем.

Начались речи со стороны жениха, на которые последовали в ответ старомодные обрядовые обращения, уже много веков практиковавшиеся при свадьбах.

Когда окончился этот обмен речами, то по данному стариком знаку тетка невесты в сопровождении многочисленной женской свиты ввела в комнату княжну.

Теперь она всем казалась такой, как ее расписывал Заремба. Она еле шла, дрожа и пугаясь; тетка и шаферицы поддерживали ее. Вся в белом, словно лилия, она качалась и, припав к ногам деда, почти потеряла сознание, так что ей должны были помочь встать.

Все были согласны, что она красавица, но что красота ее какая-то странная, к которой человек недостоин прикоснуться.

Возможно, что под впечатлением этого решительного момента жизни, а также сожалея о расставании с домом, она до того ослабела, что принуждены были привести ее в сознание и вести, так как она почти не понимала, что с ней.

Пшемко чувствовал себя немногим лучше. Когда их посадили рядом, как жениха и невесту, он не смел слова сказать, даже взглянуть на нее. Люкерда тоже ничего не ела, держала глаза опущенными, ее венок то и дело вздрагивал.

Изредка, словно жемчужина, скатывалась слеза на белое с золотым шитьем платье, исчезая в фалдах. Как раз развеселившийся старик велел им пить из одного кубка, как символ того, что отныне все у них будет общее.

И вот пара слезинок скатилась в питье, которое должен был выпить Пшемко; рука ее, которой он коснулся, принимая кубок, была холодна, как та золотая чаша у нее в руках.

Обряды девичника на других дворах уже были позабыты, но здесь происходило все, как по деревням. Слышались оригинальные поморские и кашубские песни, сохранившиеся лишь в избах поселян.

Старику Барвину захотелось и гусляров, и песен, и всех забытых обрядов, вероятно — больше для себя, чем для внучки. А внучку мучили, усаживая, сплетая и расплетая косы, обводя по комнатам и углам.