Прошло два месяца после приезда Марины в Скалу, когда в ночь приехал нарочный к Остапу с письмом из-за границы.

Остапа не было дома, его нашли на берегу реки, куда он ходил скрывать свое горе. Пробежав письмо, он вскрикнул, залился слезами и побежал, сам не зная куда. Письмо это заключало известие о смерти Альфреда. Михалина делалась вдовою. Духовная назначала Бондарчука опекуном ребенка.

Остап понял свое положение, горько вздохнул и тихо молвил:

— Да будет воля Твоя, Господи!

Письмо к графине, писанное на смертном одре, прислано было также к Остапу для передачи ей.

День прошел у него в размышлении о том, как сказать графине об этом событии, только вечером он пошел на барский двор. Тут в первый раз застал он жену свою, сидящую у ног Михалины и слушающую со вниманием ее рассказы. При виде этой картины сердце его забилось. Веселое лицо Михалины произвело на него грустное впечатление. Эта женщина не имела на свете никого уже, кроме очень дальних и совсем незнакомых ей родных, вокруг нее находились только неприятели, жаждущие воспользоваться состоянием, завидующие каждой минуте ее спокойствия. Мог ли он покинуть ее в таком положении? Наконец он решился войти и нарушить их занятия, увидав его, Марина испугалась, вскрикнула и хотела бежать, но графиня удержала ее за руку с торжествующей улыбкой.

— Конечно, пан не воспретишь жене своей, — сказала она, — проводить со мной несколько часов в день, я совершенно одна.

— Пани, могу ли этому противиться? Боюсь только, чтобы дитя это не употребило во зло твою доброту.

— Но я повторяю пану, что это для меня благодеяние, она так добра, кротка, мила.

— Между ней и пани такое расстояние! — сказал тихо Остап.

— И ты тоже, пан, понимаешь свет обыкновенным образом? Мы далеки по воспитанию одна от другой, но обоюдно можем быть полезны друг другу. Есть истинные чувства, всем доступные, на которых мы встречаемся и достаточно понимаем друг друга. Позволь, пан, еще побранить тебя за такие слова. Мы со своим образованием далеко не достигаем того счастливого состояния, в котором простые люди видят, чувствуют и предугадывают многое. Мы с нашими фальшивыми понятиями лишились веры и врожденного инстинкта и бываем во многих случаях похожи на слепых, которые учатся различать краски ощупью.

— Сравнение, — сказал Остап грустно, — слишком широкое, а к тому же французская пословица говорит: comparaison n'est pas raison.

— Я остаюсь при своем, — сказала Михалина. — Если это сравнение не нравится пану, употреблю другое. Простые люди, что птички, издалека чуют нужную им травку, мы же ищем ее, но не чувствуем и не узнаем. Мы ученее, а они смышленее. Но довольно об этом, ты, верно, не захочешь уже отнять у меня добрую мою знакомку и приятельницу.

— Ты, пани, право, ангел! — воскликнул Остап.

— Без крыльев, без белой одежды… без счастья ангела, — тихо добавила Михалина. — Почему же не можем мы быть вместе? — сказала она громче.

— Не умею ответить на это, благодарю только от всего сердца, делай, пани, что хочешь. Но если я замечу слишком большие жертвы с твоей стороны, то убегу отсюда, мы убежим с ней вместе. Не хочу быть в тягость.

— Неблагодарный, недобрый друг, — вставая и подавая ему руку, с чувством сказала Михалина. — Хорошо ли так говорить?

В эту минуту сближения чувства Остапа и Михалины были так явны, что Марина, глаза которой засверкали ревностью, вскочила с места и готова была разорвать соединенные их руки. К счастью, графиня отступила назад уже с более хладнокровным видом, Марина успокоилась, но все еще недоверчиво всматривалась в нее.

— Ты, пан, оставишь ее у меня? — сказала тихо Михалина, приближаясь к крестьянке.

Остап молчал: он вспомнил, зачем пришел и не знал, как приготовить графиню к страшной вести.

— Я получил письмо от графа, — сказал он наконец едва внятным голосом.

— А ко мне он не пишет? — спросила Михалина.

— Нет, одно только письмо и было, и то даже писано не его рукой.

— Что же это значит?

— Граф болен.

— Болен? — подхватила она с видимым беспокойством, хватая себя за голову. — Очень болен? Прошу говорить мне правду!

— Довольно серьезно болен.

— Можно мне показать письмо?

— Я оставил его у себя, но после принесу.

— Что же с ним? Как же пишут?

— Не знаю, кажется вроде горячки, лекарь, кажется, чего-то опасается.

— Опасается? Так мое место при нем. Сейчас же еду! — воскликнула Михалина. — Прикажи мне, пан, приготовить все к дороге сегодня же, если можно.

— Самое важное приготовление состоит в позволении на выезд за границу, а этого мы не имеем.

— Но успеем получить?

— Нет, это нелегко и не скоро, хотя и буду стараться поспешить и уладить все.

— Добрый и единственный наш друг, ты поймешь, — грустно воскликнула Михалина, — что мое место при нем! Слабый, покинутый, одинокий, без меня, без нашего ребенка! Нет, я должна быть при нем!

Остап молча поклонился и, не зная, что сказать более, вышел.

На другой день утром Остап снова пошел к графине, скрывать долее смерть ее мужа было невозможно. Он сначала сказал ей, что получил новое уведомление о том, что болезнь графа усилилась и что он все приготовил к ее отъезду.

На третий день Остап, вынужденный обстоятельствами, решился сказать ей все, но слова замирали на устах его.

— Что же мой выезд? — спросила живо Михалина, увидав его в дверях.

— Приготовил все, но мне кажется…

— Что? Разве пан воспротивился бы этому?

— Я? Нет, но мне кажется, — повторил он, — что болезнь графа так усилилась…

— Разве он так плох? Покажите мне письма.

— Со мной их нет.

Михалина посмотрела на него почти как безумная.

— Так Альфред очень плох?

— Очень.

— Он умер? — вскрикнула она вдруг. — Он умер, скажи мне правду!

— Умер, — тихим голосом отвечал Остап.

Михалина молча обернулась, ища глазами ребенка, схватила Стасю, прижала его к себе, громко захохотала и упала без чувств.

В продолжение нескольких дней никто не видал ее, никто к ней не подходил, запершись одна с сыном, она молча целовала его. Однажды пришла к ней Марина, начав по-крестьянски ласкать ее, целовать, утешать, она слегка оттолкнула ее, взор ее блистал гневом и ужасной грустью.

В таком положении она провела несколько дней. Молчание прерывалось только громким плачем и смехом. Ночи она проводила в беспамятстве. Она не могла видеть Марину, которая, впрочем, скрытно всегда была при ней. Остап также не отходил от ее дверей.

Бедный Стася не в состоянии был понять ни своего несчастья, ни страдания матери, он плакал, глядя на ее слезы, бросался к ней, прося ее быть веселой.

После такого сильного припадка наступил совершенный упадок сил. Лекарства не помогали.

Всего ужаснее были ночи. В бреду Михалина кричала:

— Что вы держите меня здесь? Пустите меня, я пойду и умру! Он возьмет Стасю, он воспитает его, я не нужна. Он заменит ему отца. Я знаю, он любит меня, как прежде любил, для меня не покинет сироту. На что мне жизнь? Он отрекся от света, между мной и собой поставил женщину, он женат, он нарочно женился.

И потом начинала снова смеяться тем ужасным смехом, который леденил кровь в жилах даже равнодушных людей.

Марина из отрывистых выражений все узнала. Черные глаза ее наполнились слезами, лоб нахмурился. Она молча поглядела на Остапа, ушла из спальни Михалины, заперлась в своей комнате, уселась на пол, покрыла голову фартуком и горько плакала, придумывая, что с собою делать.

Остап не оставлял графини и не имел времени подумать о Марине.

Старого Кузьмы не было, никто не приходил утешить удрученную скорбью крестьянку.

— Пойду я на наш хутор, — подумала она. — Буду ждать его, буду надеяться, а если не дождусь, по крайней мере, жизнь пройдет в этой надежде. Мне надобно там остаться! Лучше издали надеяться, чем отчаиваться вблизи.

Хотела она вернуться домой, сил у нее хватало, но жаль было снова покинуть Остапа. Она знала, что он не любил ее, понимала, для чего на ней женился, а все чего-то еще ждала, на что-то надеялась.