Разговор отца и дочери начался, по общему обычаю, по-французски. Отец, наклоняясь к ней и целуя ее руку, спросил ее тихо:

— Здорова ли ты, Мизя?

— О, здоровехонька.

— А вчерашняя головная боль?

— Проходит у меня всегда сном.

— Хорошо спала?

— Как сурок. Встала, однако, очень рано, ходила в сад взглянуть на мои цветы, ездила немного верхом.

— Так рано?

— А тем приятнее.

— Одна?

— Был кто-то со мной, но, право, не заметила, кто именно. Что тебе дать, папа? Чего прежде?

— Сегодня кофе, Мизя.

— По-старопольски?

— Так, так.

Граф тяжело вздохнул. Налив чашку кофе из серебряного кофейника, стоявшего на конфорке, Мизя подала ее отцу. Сама же, взглянув на завтрак, стала наливать чай. Потом, как бы вспомнив что-то, обратилась живо к камердинеру:

— А пани Дерош?

— Докладывал, — отвечал старик с поклоном.

И действительно, в ту же минуту главные двери гостиной отворились, и вошла третья особа. Высокого роста, худая, с ног до головы одетая в черное, явилась пани Дерош. Она была теперь компаньонкой Мизи, а прежде ее гувернанткой, женщина уже немолодая, но на лице которой видны были еще следы неизгладимой красоты. Белая, как мрамор, с глазами, полными огня, только уже впалыми, с маленьким ртом, худыми щеками, важная, суровая, строгая — она имела в себе что-то удивительно привлекающее. Наружность ее так же интересовала, как наружность какого-нибудь таинственного лица.

Мизя, улыбаясь, попросила ее сесть около нее, а граф, привстав с дивана, очень учтиво поздоровался с ней и снова уселся, извиняясь, что явился к завтраку в таком утреннем туалете.

Она простым наклоном головы отвечала на это извинение, которое могла счесть и за неучтивость, а потому сделала вид, будто не замечает туалета графа.

Несколько минут прошли во взаимно холодных восклицаниях. Наконец, Мизя начала много болтать и смеяться.

— А, а! Я забыла спросить тебя, папа: ты должен был получить известие от Альфреда, когда же он воротится?

Граф, взглянув на нее без выражения и холодно, отвечал:

— Вчера я получил письмо, что он уже в дороге.

— Почему же ты мне сейчас же этого не сказал?

— Что же тут важного, милая Мизя?

— Надеюсь, Альфред мне брат! Столько лет не видались, а ты еще спрашиваешь, что тут важного? Право, папа, ты удивляешь меня… И, наконец, он будущий жених мой, не правда ли?

И она начала смеяться, глядя в глаза отцу. Граф нахмурился, а пани Дерош устремила украдкой на него испытующий взор.

— Не отвечаешь, папа! — повторила Мизя, смеясь. — Стыдишься?

— Что мне тебе отвечать, моя милая, — с принужденным смехом сказал граф. — Скоро приедет Альфред.

— Но где же его письмо? Почему же ты мне его не показал?

— Ничего там нет любопытного, — сухо отвечал отец.

— Для тебя нет, а для меня, может быть, есть. Где оно? Я хочу его непременно прочесть. Я женщина, я любопытна. В твоем кабинете? — спросила она, приподнимаясь.

— После сыщу.

— Ни я хочу сейчас, папа, я хочу!

— О, избалованное дитятко!

— Сам избаловал меня, так и сноси все теперь и слушайся твою Мизю. Итак, где письмо?

— В моей комнате, — сказал отец.

Мизя быстро вскочила и побежала.

Граф сказал с улыбкой, обращаясь к пани Дерош:

— Что за беспокойное создание!

— Это ангел! — отвечала француженка.

— Горячий ангелочек. Но тем лучше, будет с характером.

Мизя возвратилась с торжественным видом и с письмом в руке, которое уже, идя, пробегала глазами с большим вниманием.

— Не прощу тебе никогда, папа, никогда, что ты не сказал мне сейчас же о письме, не дал мне его сейчас же! Письмо такое интересное, такое любопытное…

— Но ведь ты получила его?

Она погрозила отцу.

— Увидишь, папа, что я тебе сделаю!

— Например?

— Все твои планы разрушу, не захочу идти за Альфреда и…

Тут она нагнулась к уху графа, шепча:

— Выйду замуж, как пани Д…

Отец сделал вид, как будто смеется, но вспыхнул:

— Делай, душка, как хочешь. Ты знаешь, как я люблю тебя и ни в чем не могу тебе противиться! Напрасно ты уверяешь меня, что у меня есть какие-то планы, я никогда их не имел.

— Превосходно. Так ты отрекаешься?

— Ничего не знаю.

— Ты не думал об Альфреде для меня?

— Нет, — с неудовольствием сказал граф.

— Я припомню эти слова.

Во время этого разговора отец был явно чем-то встревожен. Мизя с любопытством дочитывала письмо Альфреда.

— Если он такой холодный педант и церемонный учтивец, каким я представляю его себе по письму, — вскричала Мизя, свернув и бросая письмо, — то из твоих предположений, папа, ничего не выйдет! — Потом она снова схватила письмо и с новым вниманием пробежала его.

— И ничего определенного не пишет мне о моем protégé!

— О ком? — угрюмо спросил граф, хотя знал хорошо.

— Как, о ком! А о дорожном товарище!

— О товарище! — сказал отец. — Я не знаю ни о каком товарище, кроме слуг, — продолжил граф с принуждением.

— Ты считаешь в числе их и пана Евстафия?

— И Остатку, — добавил граф.

— Папа, милый папа, не делай мне неприятности.

— Не понимаю тебя.

— У тебя много старых предрассудков.

Граф презрительно пожал плечами.

— Без шуток, — сказала Мизя, пробегая письмо. — Альфред ничего о нем не пишет.

— Что же он мог написать?

— А, как я любопытна, как любопытна! Будет по крайней мере одно существо необыкновенное в нашем обществе, новое, оригинальное.

— В нашем обществе! — подхватил граф с гневом.

Мизя, как бы не замечая этого, докончила:

— Что-то эксцентрическое, необычайное: сирота, мальчик, воспитанный и поставленный иначе, чем обыкновенно.

— О, ради Бога, довольно, я не могу долее выдержать! — воскликнул отец. — Что тут удивительного! Что тут эксцентричного! Сирота, мужик, из которого я сделаю лекаря в моих поместьях.

— Альфред, пишет, что он доктор.

— Это все равно, — хладнокровно добавил граф, — доктор, цирюльник, — дам несколько сот злотых и баста! О чем тут так много говорить.

Мизя посмотрела на отца.

— Ты это искренно говоришь? Но не решай ничего, пока его не увидишь. Может быть, он и не похож на цирюльника, и в таком случае…

— Будет, чем я ему прикажу быть, — сказал граф.

— Увидим. Что же до меня касается, папа, то я чрезвычайно желала бы найти в нем что-нибудь оригинальное, необыкновенное. Мы все, милый папа, не исключая ни меня, ни тебя, ни тех, которые нас окружают, обыкновенные, уже известные люди, мне скучно, что наше общество так однообразно, холодно.

Граф усмехнулся, взглянув на молчавшую пани Дерош.

— Поблагодаримте за комплимент, — сказал он.

— О, это только сущая правда, — поспешно добавила Мизя.

— Так ты находишь нас скучными?

— Это мне не мешает любить вас, но прежде всего — и это правда, папа, ваше общество походит на гладкие садовые дорожки — очень удобные, хорошие, но однообразием своим чрезвычайно скучные.

— Ты хотела бы что-нибудь больше?

— Зеленую мураву, твердый камень, узенькую тропинку, что-нибудь новое.

— Восторженная голова! — сказал граф.

Мизя нагнулась к отцу и сказала умильно:

— Что же делать! Не могу быть иначе. Люби меня такой, какова я есть.

— Большая задача!

— Легко разрешаемая, ты меня слишком нежил, оттого я и стала так самовольна, так шаловлива — si vouz voulez.

— C'est le mot, — сказал граф.

— Да, но какая я теперь, такая всегда буду, не правда ли, пани?

— Боюсь этого, — тихо отозвалась пани Дерош,

— Почему же боишься?

Француженка замолчала и задумалась.

— Совершенный сфинкс, моя милая Дерош, вся в загадках!

— Желаю, чтобы это для тебя и осталось загадкой.

— Надеюсь, что это не сбудется.

Проговорив эти слова, Мизя улыбнулась, показав два ряда белых зубов, и приказала камердинеру убирать завтрак. Граф углубился в газеты, которые, по-видимому, сильно его занимали. Мизя встала и растворила стеклянные двери, ведущие на балкон.