— Кого? Кого? — насмешливо спрашивал Янко, придав своему тону самое глупое выражение. — Кузнеца, цыгана, что у кладбища живет?. Цыгана! Тумра! Да, да, видел третьего дня, вчера и даже… — говорил Янко, показывая вид, что старается вспомнить. — Да, да, сегодня тоже видел.

— Сегодня? Где? Где? — подхватила Аза.

Янко тотчас же смекнул, что рассказывать все, как было, опасно, поэтому, не говоря ни слова о последнем разговоре с цыганом и о том, что был свидетелем самоубийства, он отвечал, почесав затылок:

— Да где же, как не в лесу.

— Давно?

— Ну, да так, часа два будет. Еще было утро.

— Что он там делал?

— А я почем знаю! Может быть, ходил за дровами, в руке держал пояс, верно, хотел дрова перевязать, ведь у него в избенке нет даже нитки, не только веревки…

Аза вскрикнула, закрыв глаза.

— Где ж ты встретил его?

— А вот, погодите! На пановской ниве! Нет, нет! На Зарослине! Нет, нет! В лисьих норах, ах, нет! А! А! Вот, вот! Возле избы лесниковой.

Все бросились в лес по тропинке, ведшей к шалашу. Янко с улыбкой глядел вслед бежавшим и наконец, подняв дрова, отправился в село.

— Га! Га! — ворчал он себе под нос. — Поздненько придете, голубчики! Я тут не виноват. Он замучил добрейшую женщину! Поделом ему!

С замирающим сердцем бежала Аза по дороге, указанной крестьянами. Не скоро, однако же, они добрались до шалаша. Множество извилистых дорог вело к проклятому месту, иногда им приходилось огибать чащу кустарников, которые сплетались длинными ветвями.

Аза первая вбежала на поляну и, увидев висящий труп Тумра, испустила пронзительный крик.

Затем последовала минута немого отчаяния, крестьяне не решались подойти к самоубийце и издали смотрели на него с тупым любопытством. Аза вскочила на брус и что было силы начала дергать пояс, но так как он не подавался, а ножа не случилось, она начала грызть петлю, и через минуту труп закружился, задрожал и с шумом снежной глыбы упал на землю. Аза бросилась за ним и, прильнув губами к посиневшему лицу, приложив руку к сердцу, напрасно старалась отыскать признаки жизни. Последняя искра ее погасла в холодном теле, но она прильнула к трупу и, казалось, своим дыханием хотела оживить его.

Крестьяне переглянулись, пошептались, обошли вокруг мертвого тела, покачали головами, помахали руками и, оставив цыганку одну над останками любимого, пошли в село рассказывать своим бабам о виденном и слышанном.

На распутье за селом, к вечеру следующего дня была вырыта яма, и пара черных волов привезла к ней гроб Тумра, сколоченный Янкой из сосновых досок. С ребенком у груди, с распухшими от слез глазами тащилась за гробом Мотруна. За ней, с заступом на плечах, с соломенной шляпой в руке, молча, задумавшись, брел Янко. За Янкой шли, как привидения, две-три безобразные цыганки, закутавшиеся в широкие простыни. Не было ни стыпы, ни кутьи и ни одного из тех обрядов, которые с давних времен свято соблюдаются крестьянами, верными обычаям предков.

Когда волы остановились у могилы, два человека сняли гроб с телеги и молча бросили его в яму. Янко первый взял заступ и начал засыпать могилу, цыганки долго бессмысленно глядели на исчезавший гроб и следили за движениями могильников. Мотруна в немой печали сидела на траве и также смотрела на работников, а дитя, изнуренное голодом, оглашало воздух жалобным криком.

Могила засыпана, Янко утаптывает землю ногами, а его помощники насыпают курган и покрывают его дерном. Все кончено! Всякий, следуя обычаю, бросил на одинокую могилу несколько сухих ветвей, к которым проезжие и прохожие будут прибавлять по ветке. Могильщики ушли, закинув на плечи свои заступы, а Мотруна все еще не трогалась с места.

Теперь взгляды цыганок обратились на Мотруну, но когда волы потащили скрипучую телегу, и они поплелись к табору. Остался один только Янко: он то утаптывал насыпь, то складывал ветви так, чтобы не разнес их ветер, то посматривал на бедную мать.

Глаза Мотруны блуждали по окрестности, иногда она останавливала их на могиле мужа, на Янке, на головке дитяти и, казалось, ничего не видела. Изредка по бледному ее лицу струилась слеза, вздрагивали губы, и руки судорожно сжимали ребенка. Янко исподлобья поглядывал на Мотруну и не переставал работать.

Уже начало смеркаться, небо подернулось тучами, а Матруна не трогалась с места.

— А что? — сказал Янко после продолжительного молчания. — И нам пора домой.

Мотруна покачала головою.

— Не ночевать же тут, — прибавил он, — еще тебе ничего, а дитя, пожалуй, заболеет от такой стужи.

Мотруна еще сильнее прижала к груди ребенка и значительно посмотрела на Янку.

— Да! Да! Чего доброго, — продолжал Янко. — Простудится и захворает! И что тут делать? Уж зарыли, как следует покойника, пусть спит! Вставай, Мотруна! Пойдем!

Закинув заступ на плечо и надев шляпу, Янко подошел к ней. Мотруна закрыла глаза и снова залилась слезами.

— Плакать, — сказал Янко, — можно и в избе, дитяти холодно, нужно идти… Пойдем, пойдем, — повторил он настоятельно.

— Куда? — произнесла Мотруна. — Ах, доля моя, доля! Что мне делать?..

Янко, несмотря на слезы и моления, взял ее за руку, поднял с земли и почти насильно повел вдову домой.

Мотруна оглянулась, хотела поднять лежавшую у ног ветвь терновника и бросить на могилу мужа, но пошатнулась и упала. Янко поднял ее.

— Не забывай, что у тебя дитя, — начал он тихо, — оно теперь на твоих руках и на твоей голове. Пойдем домой, полно плакать!

Уж далеко оставили они за собой могилу, как Янко оглянулся и увидел тень цыганки, бежавшей к кургану. Она бросилась на свежую могилу, и воздух огласился дикими воплями и стонами. Боясь, чтобы Мотруна не заметила цыганки и не услышала ее стенаний, дурачок ускорил шаги и быстро спустился в долину. Курган с девушкой исчез из глаз.

Оставшись одна на распутье, подавленная, убитая горем Аза совершенно отдалась первый раз в жизни возгоревшейся страсти и отчаянию. Она вскакивала с места, бегала вокруг насыпи, садилась на ней, рычала, как дикий зверь, и среди крика из груди вырывались то непонятные стоны, то отрывки какой-то песни, вопросы, упреки, проклятия…

Трудно представить всю силу того отчаяния и бешенства, какое овладело девушкой, не привыкшей ни укрощать страстей, ни бороться с ними. Казалось, она забыла себя, будущность, весь мир и жила одним страданием.

Не знаю, как долго просидела бы она и чем бы кончились ее страдания, если бы в темноте не предстала пред нею суровая фигура Апраша.

— Аза, — крикнул он громовым голосом. — Иди в шатер.

Аза подняла на него свои опухшие глаза.

— Ступай в шатер! Нужно огонь разводить, кушанье готовить, заниматься делом, а не таскаться по ночам.

Цыганка не успела опомниться, как Апраш схватил ее за плечи и потащил за собой. Она не противилась, не произнесла ни слова, опустив голову, она покорно последовала за своим повелителем. И с этих пор на могиле цыгана шумят буйные ветры, и вещун-ворон оглашает ее своими криками.

В ту же самую ночь табор, предводительствуемый Апрашем, ушел из Стависок, и скрипящая телега увезла Азу, отданную под строгий надзор Яги.