— Оставьте меня, друзья, оставьте, — собрав последние силы, сказал Собачников.

— Что ты, Харитон! Не торопись на тот свет, — отвечали товарищи. — Вместе служили, вместе помирать будем.

— Испей водицы, друг, — предложил Касьян Овчинников.

— Хлебца бы мне российского кусочек… перед смертью.

— Нет хлеба, Харитон, уж потерпи пока.

— Аржаного, хошь бы понюхать…

Собачников еще что-то говорил, голос его делался все тише, слова непонятнее. Скоро он затих. Промышленные сняли шапки.

Простившись со своим товарищем, похоронив его по православному обычаю под огромным деревом, мореходы продолжали свой путь. Для ночевки выбрали удобное, сухое место. Построили шалаш. Поставили, как всегда, дозорных. Но сон не шел к измученным мореходам. Целый день им приходилось бороться, напрягая все силы, чтобы сохранить свою жизнь.

— Откуда их взялось столько? — услышали мореходы из темноты голос Слепцова. — Неужто две сотни колошей в шести бараборах живут?

— Быть этого не может. Соседей, видать, позвали, — отозвался Касьян Овчинников.

— Попали мы, ребята, в историю!

— Хуже не придумаешь!

— Ребята, что это? Разве плачет кто? — спросил Овчинников.

Все прислушались. В тишине раздавались всхлипывания командира Крукова.

Иван Степанович мучался жесточайшим образом. Он лишился жены, которую очень любил.

Мореходы почувствовали, что горе командира куда больше, чем их собственные страдания. Разговоры умолкли. Каждый вспомнил своих близких, оставленных на далекой родине или на Кадьяке.

Трое суток шел проливной дождь. Но мореходы брели под дождем, стараясь уйти как можно дальше от индейцев. В дождь из ружья не выстрелишь, все отсырело, и перед врагом, вооруженным копьями и стрелами, они были беззащитны.

Последний раз мореходам довелось позавтракать перед нападением индейцев. Вот уже более трех суток они питались древесными наростами. Ни грибов, ни ягод в мокром лесу они не находили. Иногда попадали на заросшие болота. Мох, переплетясь с кореньями деревьев, образовал на них крепкий, но зыблющийся мост. Со страхом смотрели мореходы на качавшиеся от их тяжести верхушки деревьев.

Стали есть подошвы бахил, сделанные из сивучьих кишок непромокаемые рубахи, надетые поверх курток. Ели и ружейные чехлы из тюленьей кожи. Наконец и этого не стало.

А дождь все шел и шел. На пятый день мореходы поставили шалаш снова в лесу. Хотя неподалеку видели реку и хижины на берегу, но подходить боялись. Утром весь отряд собирал на деревьях грибовидные наросты. Но разве можно насытиться наростами? Голодные, собрались в шалаше. Все похудели, щеки ввалились.

— Ребята, — сказал кто-то, — смерть приходит. Всем нам одна дорога. Ноги не держат.

— А что делать? Видать, бог так похотел.

— Бог-то бог, да сам не будь плох! — сказал Слепцов. — Только бы дождь перестал, а уж тогда мы не пропадем.

— А если Дружка, ребята?

— Он нас из беды выручал. Верный пес.

— Пусть в остатний раз выручит. От смерти спасет.

Участь Дружка была решена.

Вечером командир собрал мореходов.

— Братцы, — обратился он к ним со слезами. — Мне в таких бедствиях прежде быть не случилось. И теперь почти ума своего решаюсь и управлять вами более не в силах. И препоручаю Слепцову, чтобы он управлял всеми вами, и сам из послушания ему выходить не буду. А если вам не угодно, выбирайте из своих кого хотите.

На английских кораблях, где Иван Степанович проходил практику, его отмечали и хвалили. Здесь в лесу были иные трудности, не связанные с морской службой. Как бы тяжело ни было на корабле, а всегда можно отдохнуть, обсушиться и попить чайку. В лесу непрерывно мучили дожди, холод, голод. Каждую минуту надо ждать нападения и жить в неизвестности: или тебя убьют и снимут скальп или навеки будешь рабом? В общем, Круков на промыслах не бывал и горя не видал. Однако все можно было бы перебороть, если бы не Елена Петровна. Терзания о судьбе жены сломили волю командира.

Мореходы согласились с просьбой Ивана Степановича. Слепцов не стал отказываться.

Получив согласие, командир написал приказ о возведении Слепцова в начальники отряда и первый поставил свою подпись. За ним подписались все, кто умел писать, остальные поставили крестики.

Весь следующий день шел сильный холодный дождь и мореходы не выходили из шалаша. Съели остатки собачьего мяса. Развели костер и сушили промокшую одежду. Вели бесконечные разговоры о том, как быть дальше.

Утром пустые животы снова дали о себе знать. От голода кружилась голова. Сил у всех оставалось совсем немного.

Стараясь не говорить о голоде, вспоминали о доме, о детях и женах.

— Слыхали, ребята, потонул на «Фениксе» архимандрит Иоасаф? — сказал Касьян Овчинников. — Строгий был человек… Однако меня с алеуткой Катериной обвенчал…

— Дак у тебя в России жена.

— Я ему все на исповеди рассказал.

— Ну и как?

— «Грех великий, говорит, двоеженцем быть». Я ему свое: «Женка есть, так ведь я не надеюсь в Россию возвращаться, да и не желаю. Век свой здесь окончу».

— А что архимандрит?

— «Есть, говорит, у тебя резон… Однако у отцов церкви про такое нигде не написано, и без особого на то разрешения своего начальства я венчать не осмеливаюсь». Я обратно свое: прошу со слезами, кланяюсь, признался, что от несогласия с женой в такую отдаленность приехал. Он покачал головой и спрашивает: «Сколько с американкой детишек прижил?» Я говорю: «Пятерых, батюшка: мальчиков три и девочек две». — «Хорошо, говорит, обвенчаю вас и детей окрещу». Ну, я ему в ноги, конечно.

— Исполнил слово?

— Сделал, как сказал!

— Силен ты, Касьян. Кабы всем так. У многих русских жены американки. Да, что ж делать, без баб не проживешь. Говорят, в скорости всем венчаться разрешат.

— Так бы лучше.

— А почему баб из России сюда не пускают? Ты нам не обскажешь, Тимофей Федорович?

— На каждого человека компания корма за тридевять земель везет. Мужик для промысла нужен и для тяжелых работ. Баба — она по домашности, а кормов ей вровень с мужиком давай… Сейчас вот мы, мужики, горе мыкаем, нам невмоготу, а уж бабе!..

Жестокий голод неумолимо толкал людей на поиски пищи. Выходило, что без нападения на индейские хижины, замеченные на берегу реки, не обойтись.

День был воскресный, ярко светило солнце, и мореходы не боялись подмочить порох. Подкравшись к хижинам и окружив со всех сторон, они приказали кадьякцу Ивашке закричать, чтобы все жители из хижин выходили вон. Вышел один мальчик, раб. Он сказал:

— Люди увидели ваши следы и, испугавшись, убежали на тот берег.

— Ну, что ж, — обрадовался Слепцов. — Если можем обойтись без боя, для нас лучше. Забирай рыбу, ребята!

Каждый взял связку, в ней двадцать пять больших вяленых лососей. У всех в глазах зажглась радость: теперь-то уж не помрем, выдержим!

Нагрузившись рыбой, промышленные двинулись восвояси.

Проходя мимо речушки, а вернее, ручья, впадающего в реку, мореходы стали просить у Слепцова позволения отдохнуть на бережке и позавтракать. Вода рядом. Терпеть голод больше не было сил. Особенно страдал Круков. Он едва передвигал ноги.

Тимофей Федорович разрешил, но сам завтракать не стал. Взяв в карман изрядный кусок лососины, он позвал кадьякца Ивашку и Касьяна Овчинникова и вместе с ними полез на горку, чтобы хорошенько оглядеться. Овчинников взобрался первым и лишь вступил на вершину, как был поражен стрелой.

— Ивашка! — крикнул Слепцов идущему вслед кадьякцу. — Выдерни стрелу!

Ивашка стрелу из спины Овчинникова выдернул, но был сам ранен.

Тимофей Федорович обернулся и увидел за рекой множество индейцев, а сверх того человек двадцать воинов, бежавших, чтобы отрезать разведчикам путь к возвращению. Стрелы летели непрерывно. Слепцов выстрелил и ранил в ногу бежавшего впереди воина. Его соплеменники разразились яростными криками, подхватили раненого и пустились наутек.

Стычка с индейцами обошлась на этот раз сравнительно дешево. Разведчики благополучно соединились со своими товарищами и все вместе направились к лесному шалашу. Добравшись, осмотрели раненых Овчинникова и Ивашку. Оказалось, что раны у них не опасны.