ЛАФАЙЕТТ: Вы виноваты? Не знаю, что вы хотите сказать?

ДЖОН: Генерал, она ни в чем не виновата! После ареста полковника Лина два месяца лежала в горячке. Но зачем теперь говорить об этом ужасном прошлом? Генерал, вы оказали нашему дому честь… Такую честь, что… Извините меня, я не умею говорить. Нам так досадно, что вы не можете пообедать с нами! Тогда позвольте выпить шампанского за ваше здоровье. Я принесу вино. (Выходит).

ЛИНА. ЛАФАЙЕТТ.

Недолгое молчание.

ЛАФАЙЕТТ: Вы уехали в Америку тотчас после гибели Бернара?

ЛИНА (С откровенностью, неожиданной для нее самой): Да… Я была сама не своя… Я хотела убить короля… Хотела убить еще одного человека (Лафайетт удивленно на нее смотрит). Хотела покончить с собой. Но я ничего этого не сделала. Мне суждено всю жизнь хотеть необыкновенных вещей… Я и за Бернара вышла потому, что он показался мне необыкновенным человеком. И в заговор я пошла тоже из за этого. Не сердитесь, я вам сочувствовала, но подумайте сами, какое мне, девчонке, было дело до государственного строя Франции!.. А уехала я в Америку на деньги того человека, которого собиралась убить!.. В жизни все гораздо менее красиво, чем в литературе… Чем в плохой литературе.

ЛАФАЙЕТТ: И в Америке вы полюбили Джона?

ЛИНА: Он меня полюбил. Я не выношу одиночества… Впрочем, я его тоже люблю. Он прекрасный человек. Или, вернее, человек со многими прекрасными чертами. Вполне хороших людей ведь нет. Вполне дурные есть, но их мало.

ЛАФАЙЕТТ (улыбаясь): Это не очень новая мысль.

ЛИНА: Но я пришла к ней своим горьким опытом.

ЛАФАЙЕТТ: Вы живете с ним счастливо?

ЛИНА: Да. Торгуем с индейцами. Пользуемся их невежеством. Это никому не вредит, а нам с Джоном полезно. Я сегодня купила за тридцать пять долларов шкуры, которые стоят двести. Но если б индейцы получали за мех настоящую цену, они совершенно спились бы, все пошло бы на плохой спирт. Так пусть уж лучше деньги остаются у нас. Когда я выторговываю у них несколько долларов, я знаю, что сделала доброе дело: пьянства будет меньше. (Задумывается на несколько секунд). Нет, я торгуюсь с ними не только для этого. Мне хочется возможно скорее накопить денег и переехать в большой город… Я стараюсь платить индейцам бусами: их на виски обменять нельзя, а удовольствия у них от бус много. Что ж, у них одни бусы, у меня другие, у вас, генерал, третьи: историческая слава.

ЛАФАЙЕТТ: Да вы философ, моя милая Лина.

ЛИНА: Не улыбайтесь, какой я философ! Но я стараюсь жить своим умом, учиться у людей, учиться у жизни. Я теперь лучше, чем была. Я меньше пью и меньше лгу… Иногда я думаю целые ночи напролет. О многом. Думаю и о Рыцарях Свободы. (Улыбается). О вас. Часто мне кажется, что вы во всем правы.

ЛАФАЙЕТТ: В чем я прав?

ЛИНА: В вашем понимании жизни. А иногда мне кажется, что прав тот старый Индеец.

ЛИНА. ЛАФАЙЕТТ. ДЖОН.

ДЖОН (входит с подносом; на подносе бутылка шампанского и три бокала): Генерал, я так рад, так счастлив… Это Клико 1811 года. Вы помните?..

ЛАФАЙЕТТ (с недоумением): Помню что? Это очень хороший год шампанского.

ДЖОН: Мы пили Клико 1811 года в тот день, когда обедали у вас в замке Лагранж. И Лина, и я были тогда в первый раз на заседании ордена Рыцарей Свободы! Генерал, я предлагаю тост в память Рыцарей, в память ордена!

ЛАФАЙЕТТ: Да, в память ордена. (Лицо его становится взволнованным и серьезным. Они пьют). В память Рыцарей… Многие из них погибли. Генерал Бертон, наш милый Марсель Бернар, еще другие были казнены. Доктор Каффе перерезал себе вены накануне эшафота. Наш бедный Первый Разведчик недавно умер в тюрьме. Все вели себя героями, все или почти все. Рыцарей Свободы было много, очень много, а предатель нашелся только один… Друзья мои, я понимаю, у вас остались о многом тяжелые мысли. После провала дела враги утверждали, что мы были болтунами, что мы умели только говорить, что мы не умели действовать, что поэтому дело окончилось разгромом, победой деспотов и угнетателей. (Встает и в волнении ходит по комнате). Но разве дело кончилось? Разве деспоты победили? Они восторжествовали на десять, на пятнадцать, пусть на двадцать лет, – потом они будут сметены. Они побеждены, потому что их идея мертва и ничтожна. Мы победили, потому что наша идея вечна: она отвечает самым святым, самым насущным, самым благородным требованиям человеческой природы. Вне этого нет ничего, кроме философии вашего людоеда-индейца. И то, чего со всем своим умом не понял Наполеон, то поняли безвестные, простые, быть может, порою и смешные люди, так смело назвавшие себя Рыцарями Свободы. Нет, это больше не смешно, это омыто кровью мучеников! Нет, не был смешон и наш ритуал с его простыми, прекрасными словами: «Вера. Надежда. Честь. Добродетель»! (Джон в восторге поднимает три пальца). Лина, Джон, на одном из банкетов во время моей поездки по вашей прекрасной стране кто-то произнес слово «Лафайеттизм». Я принимаю это слово как высшую честь, но с тем, чтобы в него вкладывали только один, очень прямой и очень простой смысл: любовь к свободе, борьба за свободу, жизнь для свободы. Пусть она проигрывает одну битву за другой, – последняя битва будет выиграна! Рыцари Свободы погибли, – да здравствуют Рыцари Свободы! (Пьет).

ДЖОН: Генерал!.. Генерал, как чудно вы говорили! Я так счастлив! Я прибью дощечку к этому креслу, на котором вы сидели! Вы великий человек, генерал.

ЛИНА (Она улыбается, но тоже взволнована): Вы – Великий Избранник.

ЛАФАЙЕТТ (смущенно смотрит на часы): Этсин… «Великий Избранник» должен вас покинуть, друзья мои.

ДЖОН: Генерал, посидите с нами еще хоть десять минут! Умоляю вас!

ЛИНА: Нет, я не умоляю. После того, что вы сказали, после того как вы это сказали, я не хотела бы говорить о погоде. Мы приедем проститься с вами в Нью-Йорк.

ЛАФАЙЕТТ: Я был счастлив, что повидал вас, друзья мои. Вы очень милы. (Смотрит на Лину). Помните, что вы очень милы.

Выходят. Сцена остается пустой с минуту. Затем Лина и Джон возвращаются.

ДЖОН: Он очарователен! Я никогда в жизни не видел столь великого человека!

ЛИНА: Великий Избранник.

ДЖОН: Лина, даю тебе слово, что мы в этой глуши останемся не больше года! Через год у нас будет тысяч пятьдесят долларов, это независимость, больше нам ничего не нужно. Мы переедем в Нью-Йорк.

ЛИНА: И ты обессмертишь там свое имя, как ты когда-то мне говорил в замке Лагранж.

ДЖОН: Я был тогда очень молод, замок Лафайетта подействовал на мое воображение. Но я буду работать, я сделаю что могу.

ЛИНА: Ну, что ж, отлично. (Подходит к двери. Зовет): Цезарь!.. Ты можешь дать к индейке сладкую картошку, кукурузу и ананасное варенье… Горячего пива с ромом больше не давай.

ДЖОН (обиженно): Я выпил всего один стакан, правда большой. Если я пьян, то не от этого. И ты тоже иногда много пьешь.

ЛИНА: Меньше, чем при Бернаре.

ДЖОН: Опять Бернар! Лина, твой первый муж был герой, но зачем же так много говорить о нем, да еще в моем присутствии? Я не герой, но это потому, что в Америке теперь нечего делать героям. Поверь мне, если б я жил в пору нашей борьбы за независимость, я вел бы себя не хуже Бернара, а может быть, боролся бы и успешнее. Этот человек довел тебя до горячки и чуть не довел до эшафота. А я, простой, не сложный американец, как-то наладил для тебя жизнь… Но ты все мечтаешь о необыкновенных вещах. Ты родилась в один день с Наполеоном.

ЛИНА: И торгую мехом.

ДЖОН: И ничего плохого тут нет. Если б ты только не старалась очаровать всякого мужчину! Ты сегодня старалась очаровать Лафайетта. Скажи, ты никогда не пробовала очаровать Мушалатубека?

ЛИНА (смеется): Ты глуп.

ДЖОН (обнимает ее): Не думаю, не думаю. Но, во всяком случае, в отличие от Лафайетта и Мушалатубека я люблю тебя… А ты меня еще любишь?

ЛИНА: Да, да. Отстань.

ДЖОН: Так же, как раньше?