В последнем томе своих воспоминаний Черчилль говорит: он желал бы, чтобы потомство о нем судило по его (всем известному) обращению к президенту Трумену. В этом обращении были им в первый раз употреблены слова «железный занавес». У него всегда была любовь к стилю, к удачным запоминающимся выражениям. Он в самом деле человек исключительно одаренный и в литературе. Но скажем правду: в словах «железный занавес», если даже он их автор (это, кажется, оспаривалось), ничего замечательного не было: слова как слова. Документ же действительно был важный.

Однако по проницательности и по сжатости мысли еще более важна и интересна его коротенькая телеграмма от 11 мая 1945 года Идену, который тогда в Сан-Франциско разрабатывал устав Объединенных Наций. Привожу эту телеграмму целиком:

«Сегодня газеты сообщили, что начинается в значительных размерах и будет продолжаться из месяца в месяц увод американских войск (из Европы, – М.А,). Что мы будем делать? Скоро начнется сильное давление и здесь (в Англии), чтобы мы произвели частичную демобилизацию, Очень скоро наши армии растают. Русские же могут, имея сотни дивизий, остаться хозяевами Европы, от Любека до Триеста и до греческой границы на Адриатическом море. Это гораздо важнее, чем поправки к мировой конституции, которой, очень может быть, вообще не будет и которая рискует быть сметенной после периода затишья третьей мировой войной».

Больше ничего. Но написано это было через четыре дня после капитуляции Германии. Как раз в те дни между Лондоном и Москвой происходил обмен самыми горячими поздравлениями и приветствиями. Черчилль «от глубины души» желал всякого счастья Сталину и поручал своей жене, которая тогда находилась в Москве, «передать эти слова дружбы» и заверить Сталина, что он часто о большевистских вождях («обо всех вас») думает (последнее заверение было, впрочем, чистейшей правдой). В этой телеграмме была и литература, и даже поэзия («Долина мрака, через которую мы прошли вместе».. «Великое солнце победного мира»). Сталин отвечал еще более нежно британскому премьеру. Несколько раньше телеграфировал ему: «Г-жа Черчилль произвела на меня сильнейшее впечатление. Она передала мне и ваш подарок. Позвольте от души вас поблагодарить».

В телеграмме же Идену никакой поэзии не было. Уже через месяц-другой после совещания в Ялте Черчилль освободился от иллюзий, будто можно в чем-то верить Сталину. Правда, от этой иллюзии он мог бы освободиться и раньше. Но телеграмма от 11 мая 1945 года поистине замечательна. Это крик отчаянья: дело идет к третьей мировой войне, а вы занимаетесь ерундой!

Интересно и то, что о демобилизации Черчилль узнал из газет. Сам он никакого выхода и не предлагал. Просто: «Что мы будем делать?»

В Ялте на конференции 1945 года гостеприимство было сказочное. Элеонора Рузвельт в своих воспоминаниях («This I Remember») пишет: «Франклин всегда рассказывал о необыкновенных банкетах, устраивавшихся русскими вождями; количество еды и особенно напитков произвело на него сильное впечатление». Еще больше был поражен Черчилль. С восхищением описывает он и Воронцовский дворец. Кто-то в британской делегации сказал, что во дворце есть великолепный стеклянный аквариум, но без золотых рыбок. Через два дня были доставлены золотые рыбки.

Другой англичанин вскользь упомянул, что любит добавлять к коктейлю лимон. На следующий день в вестибюле оказалось дерево с лимонами, откуда-то доставленное на аэроплане. «Их расточительность (в гостеприимстве) переходит все границы», – телеграфирует Черчилль своему заместителю в коалиционном кабинете Эттли.

Имеет ли значение гостеприимство на конференциях? Некоторое значение, конечно, имеет. Преувеличивать не надо, вино и хорошие обеды можно иметь и без конференций. И все-таки что-то они меняют, особенно в наше время. Наполеон за обедом оставался четверть часа и почти никогда не пил.

Черчилль сам рассказывает, что через месяц после Ялтинской конференции он в Файюмском оазисе завтракал с королем Ибн-Саудом. Его арабы предупредили, что за завтраком будет подаваться из напитков только вода, привезенная королем из Аравии; пить же вино и курить в присутствии короля нельзя. Британский премьер через переводчика ответил (цитирую дословно): «Если религия Его Величества запрещает ему курить и пить спиртные напитки, то я должен довести до его сведения: правило моей жизни сделало для меня самой священной обязанностью курить сигары и пить спиртные напитки перед завтраками и обедами, после завтраков и обедов, а также в случае необходимости во время завтраков и обедов и в промежутках между ними». Король изъявил согласие «благожелательно».

Когда дипломатические переговоры ведутся по почте, по телеграфу или через послов, уточнить свою мысль, определить свои условия, сказать «нет», конечно, много легче, чем устно, да еще при сказочном гостеприимстве и таком же радушии. Опять-таки преувеличивать не надо, но человек человека даже видит на таких банкетах несколько по-иному. На президента Рузвельта, видимо, действовало именно «радушие» Сталина. Покойный президент, большой человек, должен был знать толк в людях: почти все его назначения, особенно военные (Маршалл, Эйзенхауэр, Нимиц) были превосходны. Однако он сказал одному из своих министров: «Я люблю Сталина и, думаю, что он меня любит» (I like him and I think he likes me). Этому было бы трудно поверить, но то же самое говорит о своем муже Элеонора Рузвельт: «Он действительно любил маршала Сталина».

Что же сказать о государственных людях, пьющих двадцатый по счету бокал? Бессмысленно было бы утверждать, что государственные дела решались людьми в нетрезвом виде. Всё же и «винные пары» иногда надо принимать во внимание. Вероятно, Черчилль без колебания признал бы дураком всякого, кто стал бы его попрекать вздором и ложью его тостов – «Да как же иначе!..» По-видимому, в застольных речах он порою говорил первое, что ему приходило в голову. Приблизительный смысл одного его тоста: ему легче жить и работать при мысли о Сталине. (Для сравнения: в своих воспоминаниях он где-то называет Сталина «мой страшный гость».) Скажу и тут, что у великих политических мастеров прошлого и этого было меньше. Или, может быть, потому что тогда застольные речи не стенографировались, да и печатались много реже? Все же есть вранье и вранье. На последнем обеде в Ялте Черчилль долго говорил о том, как он счастлив и рад своей тесной дружбе «с этим великим человеком, слава которого наполняет не только Россию, но и весь земной шар». Сталин не остался в долгу и поднял свой бокал «за здоровье главы британской империи, самого мужественного человека на земле… Такие люди, как он, рождаются раз в столетие». И перейдя к будущим отношениям между союзниками, добавил уж совершенно бесстыдно: «Ведь я наивный человек. Я думаю, что нельзя обманывать союзника, даже если он дурак. Если наш союзник так крепок, то ведь это потому, что мы друг друга не надуваем».

По-видимому, неверно, что Сталин на банкетах пил мало. Перед ним действительно ставили маленькую рюмочку, но, во-первых, тостов иногда бывали десятки, а во-вторых, Черчилль позднее это заметил и наливал ему коньяком полные стаканы («стаканы для бордо»).

Задушевные разговоры происходили и без всяких банкетов и «винных паров». Однажды Рузвельт поделился со Сталиным беспокойством: «Что произойдет в мире после того, как они оба и Черчилль умрут?»

– У себя в стране я все устроил. Точно знаю, что произойдет в России, – ответил Сталин.

Все-таки не очень устроил и не очень точно знал. Уж расстрела Берии он, наверное, не предвидел, как и не предвидел некоторой перемены отзывов о нем в советских книгах.

Дальше следовало импровизированное «уточнение». Что будет? Америка немного полевеет, Россия немного поправеет. «Мы приблизимся к некоторым вашим взглядам, вы, быть может, примете некоторые наши взгляды!»