— Слишком быстро, — сказала Бренда.

— Но ведь ничего не произошло, — мягко ответил я.

— Нет. Нет, конечно. Но я чувствую, как во мне что-то изменилось.

— За восемнадцать часов?

— Да, Я чувствую… У меня такое ощущение, будто меня преследуют, — сказала она, замявшись.

— Но это ты меня пригласила, Бренда.

— Почему ты всегда вредничаешь, а?

— Разве? Я не хотел. Честное слово!

— Нет, ты хотел! «Это ты меня пригласила, Бренда»… Ну и что? — сказала она. — Это вовсе ничего такого не означает.

— Извини.

— И хватит извиняться. Ты это делаешь автоматически, не вкладывая в слова никакого смысла.

— Ну, теперь ты вредничаешь.

— Вовсе нет. Я просто констатирую факты. Давай не будем спорить. Ты мне нравишься. — Она повернула голову в мою сторону и на мгновение затихла, словно тоже принюхивалась к летнему аромату своего тела. — Мне нравится твоя фигура, — добавила Бренда. Тон ее, как водится, был настолько констатирующим, что я даже не смутился.

— Почему? — спросил я.

— У тебя такие красивые, мощные плечи. Ты занимаешься спортом?

— Нет, — ответил я. — Просто мои плечи росли вместе со мной.

— Мне нравится твое тело. Оно прекрасно.

— Рад слышать, — сказал я.

— А тебе мое тело нравится?

— Нет, — ответил я.

— Тогда я беру свои слова обратно, — сказала Бренда.

Я поправил ей волосы, зачесав за ухо длинный локон. Некоторое время мы сидели молча.

— Бренда, — сказал я наконец, — ты до сих пор ничего не спрашивала обо мне.

— Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я спрошу тебя: «Как ты себя чувствуешь?»

— Да, — ответил я, принимая предложенный мне отходный маневр, хоть и по иным, нежели она предполагала, причинам

— Как ты себя чувствуешь?

— Мне хочется поплавать.

— Давай поплаваем, — согласилась Бренда.

И остаток дня мы провели в воде. В бассейне было восемь дорожек, и к четырем часам, по-моему, не осталось ни одного уголка на дне бассейна, куда бы мы не нырнули, почти касаясь черных разделительных полос руками. Время от времени мы вылезали из воды, ложились в шезлонги и пели друг дружке умные, нервные, нежные дифирамбы о своих чувствах. По сути, у нас и чувств-то этих не было до того момента, пока мы не заговорили о них вслух, — за себя, по крайней мере, ручаюсь. Называя чувства, мы создавали и обретали их. Мы взбивали наше странное, незнакомое прежде состояние, в пену, напоминавшую собой любовь, не дозволяя себе при этом слишком долго играть в эту игру и болтать о ней, дабы пена не растаяла и не улетучилась. И потому мы чередовали водную гладь с шезлонгами, разговоры с тишиной — что в сочетании с высокими крепостными стенами, которые отделяли эго Бренды от ее знания о нем, и с моей нервозностью, — позволяло нам успешно коротать время.

Примерно в четыре часа, когда мы в очередной раз погрузились на дно бассейна, Бренда вдруг отшатнулась от меня и метнулась вверх. Вслед за ней вынырнул и я.

— Что случилось? — спросил я.

Бренда откинула волосы со лба. Затем указала рукой на дно бассейна. И сказала, отплевываясь:

— Мой брат…

И тут, подобно Протею, подстриженному под «ежик», из пучины, только что покинутой нами, вознесся Рон Патимкин, во всей своей необъятной красе.

— Привет, Брен, — заорал он и шлепнул раскрытой ладонью по воде, вызвав тем самым небольшой тайфун, который обрушился на его сестру и на меня.

— Ты чего такой радостный? — спросила Бренда. — «Янки» победили!

— Значит, будем ждать к обеду Мики Мантла? — язвительно поинтересовалась Бренда. — Когда «Янки» выигрывают, — повернулась она ко мне с такой грацией, будто под ногами у нее была не хлорированная вода, а мраморный пол, — когда «Янки» выигрывают, то мы ставим на стол лишний прибор — для Мики Мантла.

— Давай наперегонки? — предложил ей Рон.

— Нет, Рональд. Поплавай один.

Обо мне брат с сестрой даже не заикнулись. Я изо всех сил старался быть ненавязчивым, как и полагается человеку, которого не представили. Но мы торчали в воде, и я не мог, извинившись, учтиво отойти в сторонку. К тому же я изрядно устал и молил Бога, чтобы брат с сестрой поскорее прекратили трепаться. На мое счастье, Бренда все же догадалась представить меня:

— Рональд, это Нейл Клюгман… Это мой брат, Рон Патимкин.

— Давай наперегонки? — дружелюбно предложил Рон.

— Давай-давай, Нейл, — поддакнула Бренда. — А я пока схожу позвоню домой: предупрежу, что ты будешь ужинать у нас.

— Я?! Но тогда я тоже должен позвонить тете! Ты меня не предупредила… Моя одежда…

— Ничего. Будем ужинать «au naturel».*<* Нагишом (франц.)>

— Чего-чего? — не понял Рональд.

— Плыви, детка, — сказала ему Бренда. Мне было неприятно, когда она поцеловала брата в щеку.

— Я сумел отвертеться от плавания наперегонки, сославшись на то, что мне нужно позвонить тете. Выбравшись на облицованный голубым кафелем бортик, я оглянулся, чтобы взглянуть на Рональда: тот рассекал водную гладь бассейна мощными гребками. Глядя на него, можно было подумать, что, переплыв бассейн раз десять, он, прежде чем вылезти, выпьет все его содержимое. Ей-Богу, мне показалось, что именно таков приз за победу в заплыве. Наверное, у Рона, как и у моего дядюшки Макса, необъятный мочевой пузырь. И его так же мучает колоссальная жажда.

Тетя Глэдис, похоже, не испытала никакого облегчения, когда я сообщил ей, что сегодня она может ограничиться тремя блюдами на ужин.

— Фанцы-шманцы, — вот все, что она сказала мне в ответ.

Ужинали мы не на кухне, а за круглым обеденным столом. Нас было шестеро — Бренда, я, мистер и миссис Патимкин, и Джулия, младшая сестра Бренды. Обслуживала нас чернокожая кухарка по имени Карлота. У негритянки было невозмутимое лицо индейца. Мочки ушей проколоты, но серег нет. Меня усадили рядом с Брендой. Ее «au naturel» состояло из бермуд (довольно-таки обтягивающих), белой тенниски, белых же кроссовок и носков. Напротив меня сидела Джулия — круглолицая веселая девчушка десяти лет, которая перед ужином, когда все ее сверстницы играли на улице, уединилась на лужайке позади дома вместе с отцом, дабы заняться более серьезным делом — поиграть в гольф. Мистер Патимкин напомнил мне отца — только в отличие от моего папы он не хрипел, задыхаясь от астмы, после каждого произнесенного слова. Мистер Патимкин был высок, мощен, коверкал слова, и ел с такой свирепостью, какой мне прежде видеть не доводилось. Он так набросился на салат — предварительно залив его постным маслом из бутылки, — что жилы на его руках едва не лопнули. Мистер Патимкин съел три порции салата, Рон — четыре, Бренда с Джулией — по две, и лишь миссис Патимкин и я ограничились единственной порцией. Миссис Патимкин мне не понравилась, несмотря на то, что была самой благородной из собравшихся за столом. Миссис Патимкин была ужасно вежлива ко мне, и глядя на ее лиловые глаза, темные волосы и дородные телеса, я не мог отделаться от впечатления, что она — некая заколдованная принцесса, попавшая в плен красавица, которую выдрессировали и превратили в служанку королевской дочери по имени Бренда.

В большом окне, выходившем из столовой на задний двор, виднелись два дуба-близнеца. Я говорю «два дуба», хотя деревья, скорее всего, принадлежали к диковинному роду «спортинвентарных». Под их раскидистой кроной валялись на земле опавшие плоды: две клюшки для гольфа, бейсбольная бита, баскетбольный мяч, чехол от теннисной ракетки, бейсбольная рукавица и, по-моему, даже жокейская плетка. Позади деревьев, возле кустарника, огораживающего владения семейства Патимкин, пламенела на фоне зеленой травы гаревая баскетбольная площадка. Легкий ветерок трепыхал сетку на баскетбольном кольце. Внутри дома приятную свежесть поддерживал кондиционер «вестингауз». В общем, все было бы очень мило, если бы не муки приема пищи в обществе Бробдингнегов. Вскоре мне стало казаться, что плечи мои сузились сантиметров на десять, рост уменьшился примерно настолько же, и, вдобавок ко всему, кто-то вынул из меня все ребра — после чего грудь моя обмякла и прилипла к спине.