Нет — и всё! Он не позволит собой помыкать. Не пойдёт бычком на верёвочке. Чё захотела… уговоры смертные… а коль в жёны возьми? Совсем верхом влезет! Не-е…

Кукиш тебе, девка! Разве так можно… Убить, а потом жить? Она же и попрекнёт этим когда-нибудь. Отшатнусь, забуду, но опять она встала в глазах — окаянная, охотная до смерти.

Михея занесло на крышу амбара заменить отбитую ветром дранку. Он как-то неловко осклизнулся на утреннем инее и грохнулся со всего маху наземь. Подвернулась дровяная чурка под спину, об неё и зашиб поясницу до синевы.

Лежал в горнице злой, покряхтывал от тягучей боли. От бездействия изводил жену придирками, требовал ханшин и матерно ругался, не таясь от детей. Она покорно сносила издёвку, поила его настоем изюбриных пантов и купленным за большие деньги женьшенем.

От покойной сытости помаленьку толстел, опивался спиртом до беспамятства зверел и понужал Настю чем попадя. Егор было заступился, но отец сорвал шашку со стены и, забыв о болячке, кинулся на него нешутейно.

В щепки изрубил стол и филёнчатые двери. Когда наутро очухался с похмелья и стал кликать мать, веля нести выпивки, вошёл с берданой наперевес Егор. Насупившись, встал посреди комнаты.

— Божись, что мать боле не заобидишь, а то пристрелю, как собаку! Божись!

Михей вытаращил глаза, хватанул разинутым ртом пустой воздух, налился яростью и опять лапанул на стене шашку.

— Да ты-ы-ы! Да я тебя…

Но, услыхав щелчок передёрнутого затвора и увидав как безмозглый зрачок ствола сразу выискал его грудь, присмирел.

— Ну, я жду, батя?! Мать, иди сюда!

Она тихо явилась, утирая слёзы и обмирая от страха. Михей саданул кулаком в стену, злобно выругался.

— Настютка! Ну и выродила же ты мне ублюдка, на отца родного поднял руку. Так и быть, не трону боле… а ты, сынок, гляди… не подвернись в худую минуту. Смахну головёнку и нового рожу…

— Не успеешь, — Егор повернулся, вышел из дома и ускакал от греха на охоту.

После этого случая отец, как переродился, стал обходительным и тихим. Позвал через неделю Егора к себе, хмуро приказал:

— Садись! Есть разговор. С ружьём баловаться ты мастак, гляну я на тебя в деле. А дело, вот какое… Погонишь за меня в Харбин упрятинский скот для продажи, заодно прихвати и нашу излишнюю живность. Продашь летошних бычков и тёлку. Только с выгодой!

Не продешеви, до копейки всё проверю. Закупишь фунта два пороху, свинчишку к бердане, мешок соли и керосин. В помощь Проньку возьми, пущай тоже к делу приспосабливается…

В отгоне держись ближе к соседу Якимову, а то живо требуху выпустят. Наган при себе имей, деньги зашей в подкладку шапки, она у тебя никудышняя — никто не позарится. Домой ворочайся только гуртом с казаками. Ясно тебе?

Егор сидел в издальке от кровати, всё ж побаивался куражливого отца. Но, услыхав о поездке в Харбин, радостно вскинулся. Охота была глянуть на обросший небылицами «русский» город.

— Всё сделаю, как надо.

— Погляжу, погляжу, — уголком рта заулыбался отец, — коль от хунхузов придётся отбиваться — приберегитесь, не суйте лбы под пули, особо Проньку охраняй. В подземные войска успеется.

— Когда ехать? — уже зажёгся нетерпением Егор, ёрзая на стуле.

— Завтра на заре. Скот погонишь к Якимовым, а оттуда совместно — к Упрятину. Мать харчей вам наготовила. Подводу не запрягай, морока с ней в случае погони. Всё! Собирайся, — исподлобья поглядел на сына:

«Закряжел не по годам, ростом под притолоку. В старые времена гвардейцем бы быть… Только раненько почуял себя хозяином в доме!»

Наплыла пугающая злоба за свою минутную покорность перед стволом берданы. Унизить себя Михей Быков никому не дозволял, даже сыну, родной крови. Нарочно весело позвал:

— Мать? А мать!

— Чево тебе, Михеюшка, — вывернулась она из кухни с потным лбом от жара печи.

— Обмыть бы не грех поездку сынов.

— Может, хватит, Михей, спился ить до риз…

— Настю-ю-ютка-а-а, — раздельно прошептал он, — защита обрела, гляди… Не брыкайся.

— Да счас, счас. Будь она проклята, эта водка, — побледнела мать лицом и сунулась в подпол.

Егор тяжело вздохнул и ушёл готовиться к отъезду. Он понял, что отец затаился до времени и примирения с ним не будет.

Небо захламило тучами, сквозанул по двору северный ветерок, взлохматил космы сена на омёте и, ничего там не найдя, расхлебенил в задах калитку, вырвался через неё на волю, погнал гребешки волн по тёмной реке.

Зашумели встревоженные кусты и деревья по берегам, сыпанула в лицо пшённая крупа первого снега. Потом ухнуло вниз, как из распоротой перины — сплошной мглой закружился лебяжий пух зимы, неслышно укрывая землю мёртвой белизны саваном.

К утру, когда Егор и Пронька собрались выезжать, румяное солнце оплавило всё теплом, закапало с крыш, снег взмок и стал таять на глазах. Михей позвал старшого к себе в горницу, вынул из-под подушки гранату и, сожалеючи оглядев её, протянул.

— Возьми, может, сгодится. Пользоваться ею тебя учил. Егор покрутил в руках страшную игрушку, сунул в карман полушубка. Надел шапку, уже в дверях обернулся:

— Не обижай мать, прошу тебя…

— Мал ишо поучать, сопли под носом не высохли, — насупился больной, — поторапливайся назад, работы невпроворот.

— Ладно.

— С карабином по городу не удумай шастать, в кутузку угодишь и отберут. Схорони в подводе Якимова, — короткопалой рукой закрутил цигарку, — проваливай, Божий заступник…

Худенькая и длинная Ольга жалась к матери, провожая за ворота братьев. Звонко прокричала вслед:

— Егорка! Про гостинцы не забудь.

Он оглянулся с улыбкой.

— Помогай дома, коза, — тёплая любовь к сестре разлилась в груди — неприласканная девка растёт, только и знает работу.

Пронька, возбуждённо сверкая глазами, ловко вертелся в седле, гуртуя скотину и залихватски щёлкая бичом. Вырвались на волю, три бычка и телушка взбрыкивали, ошалело носились впереди.

Харитон Якимов был уже наготове. В подводу запряжена пара сытых лошадей; сыновья, с трёхлинейками за плечами, разминали коней верхом. Марфа вышла из ворот, сзади её стервенел в лае и гремел цепью неугомонный Байкал.

Одета в короткую шубейку и оборчатую юбку, на голове богатая шаль с золотистыми кистями. Отчуждённо взглянула на Егора и вяло улыбнулась. Он нахмурился, беспечно помахивая плёткой, не замечая её, проехал мимо. Засосала сердце неведомая боль и тоска горючая.

— Ты что же не здоровкаешься, Егор Михеич, — не стерпела она, — или забыл?

Он не отозвался. Братаны Марфы были в добром подпитии, у Якова из кармана выглядывала бутылка, заткнутая тряпичной пробкой. При виде Егора, Яков весело ощерился, хлопая по боку пустым рукавом. Попрекнул:

— Долго зорюешь, сосед, чуток не уехали одни.

— Здорово ночевали, станичники, — весело отозвался Егор.

— Слава Богу, спиртику хлебнешь?

— Давай, коль не жалко.

Яков вытянул руками пробку, подал бутылку.

Егор глотнул прямо из горлышка и задохнулся. Брызнули слёзы.

— Гольём подсунул! Не… неразведённый, — еле продыхнул, хучь бы упредили. Ху-у… как огнём внутри взялось. Так и сгореть можно.

— Привыкай, — довольно заржал Спирька, — эдак лучше продирает, зачем воду хлебать да с коня слазить по нужде, на вот, шаньгой загрызи. Да не всю лопай, оставь на закусь.

Харитон Якимов безучастно восседал глыбой на передке, подстелив под себя огромную шубу поверх сена. Степенно перекрестился, хлюпнул губами:

— Но-о… Но, пошли. С Богом!

Четверо погонщиков стронули дюжину перемешавшегося скота. Два бычка сцепились брухаться, роя копытами грязь и взвинчивая хвосты. Пронька подскочил к ним, огрел по мордам кнутом. Бычки взмыкнули и разбежались.

Егор, расслабленный спиртом, оглянулся. Марфа всё так же одиноко стояла у ворот. Что-то вычерчивала носком ичига на оставшейся плешине снега. Руки глубоко засунуты в карманы шубейки, ярким цветком полыхала на солнце махровая шаль.