Все время обеда мы сидели с ним рядом и после стола вместе вышли в небольшую комнату, где собралась целая толпа курящего народа. Истомин сел у окна, вынул дорогую баядеру, закурил ее и равнодушно стал смотреть на плетущихся по взмешанному, грязному снегу ванек и на перебегавших в суете пешеходов. Против Истомина, в амбразуре того же окна, сидела не молодая и не старая дама, которая еще не прочь была нравиться и очень могла еще нравиться, а между ними, на лабрадоровом подоконнике этого же самого окна, помещался небольшой белокуренький господинчик с жиденькими войлоковатыми волосами и с физиономией кладбищенского, тенористого дьякона. Дама не без эффекта курила очень крепкую сигару, а белокурый господин тянул тоненькую мариландскую папироску. Обе эти особы вели оживленный разговор об искусстве вообще и в различных его применениях в жизни. Дама была из тех новых, даже самоновейших женщин, которые мудренее нигилистов и всего доселе появлявшегося в женском роде: это демократки с желанием барствовать; реалистки с стремлением опереться на всякий предрассудок, если он представляет им хотя самую фиктивную опору; проповедницы, что "не о хлебе едином человек жив будет", а сами за хлеб продающие и тело и честную кровь свою. Бестолковее и гаже этого ассортимента фраз ходячих в юбках, кажется, еще ничего никогда не было. Перед мало-мальски умным и логическим человеком они бывают жалки до самой последней степени: масса противоречий сбивает их. Дама, о которой идет речь, беспрестанно путалась во всех своих положениях и кидалась из одной стороны в другую, как нарочно открывая кладбищенскому дьякону полнейшую возможность побивать ее на всех пунктах. Около этой пары, к которой случайно помещался ближе всех Истомин, сгруппировалась очень густая толпа, внимательно следившая за их речами. Дама при всей своей внешней храбрости очевидно мешалась и, как я сказал, беспрестанно впадала в противоречия. Все свои усилия она устремляла только на то, чтобы не соглашаться, частила, перебивала и городила вздор. Тенористый вахлачок, напротив, говорил с невозмутимым спокойствием и таким тоном, каким, вероятно, Пилат произнес свое еже писах - писах.

Он решительно утверждал, что художество отжило свой век и что искусство только до тех пор и терпимо, пока человечество еще глупо; да и то терпимо в тех случаях, когда будет помогать разуму проводить нужные гражданские идеи, а не рисовать нимф да яблочки.

- Но вы забываете, что у всякого свой талант... - перебивала дама.

- А что такое талант? - спокойно вопрошал тенористый дьякон и опять ядовито захихикал.

- Да вы знаете ли искусство-то? понимаете вы что-нибудь в искусстве? частила дама, бог знает как передавшаяся вдруг совсем на сторону чистого искусства для искусства.

- Знаю-с; знаю, - отвечал, звонко прихихикивая, тенористый дьякон. Если толстая голая женщина нарисована, так это, значит, Рубенс упражнялся. Большой бесстыдник!

Тенорист опять захихикал, кашлянул и отмахнулся рукою от налегшей на него струи сигарного дыма. Из толпы высунулись вперед две шершавенькие мордочки, оскалили зеленые зубы и также захохотали.

Я случайно взглянул на Истомина: он сидел вытянув ноги и сложив их одну на другую; сигару свою он держал между двумя пальцами правой руки и медленно пускал тоненькую струйку синего табачного дыма прямо в нос тенористому дьякону.

- Так, по-вашему, что ж, художников надо выгнать, что ли? - приставала дама.

- Выгнать-с? - Нет, это Платон предлагал увенчать всех этих бесстыдников лаврами и потом выгнать, а по-моему, на что на них лавры истреблять.

- Платон это говорил о поэтах.

- Это все равно-с; жрецы свободного искусства!

Тенорист снова захихикал и снова закашлялся еще сильнее. В нос ему так и била тоненькая дымовая струйка, вылетавшая крутым шнурочком из-под усов Истомина и бившая оратора прямо в нос.

- Их к делу надо обратить, - продолжал он, отмахнувшись от дыма.

- Да-с, землю пахать, что ли? - допрашивала с азартом дама.

- Кто к чему годен окажется: кто камни тесать, кто мосты красить. Прекрасное, прекрасно! только как вы этого достигнете?

- Чего-с это?

- Того, чтоб художники обратились в ремесленников.

- Исправительными мерами-с.

- Га! то есть сечь их будете?

- Это по усмотрению-с, по усмотрению, - отвечал беленький тенор, глядя в толпу и по-прежнему стуча по стене задниками своих сапожек.

- Это прелесть! это чудо что такое!.. Это совершенство! - восхищалась дама, покрывая все довольно громким смехом. - Представьте себе, господа, бедного Рафаэля, который мазилкой мост красит на большой дороге! или Канову, который тумбы обтесывает!.. Это чудо! Это совершенство! прелесть! Ну, а певцов, скульпторов, музыкантов, актеров: их всех куда девать?

- Зачем же их девать куда-нибудь? Перестанут им деньги давать, так они сами и петь и плясать перестанут.

- То-то! а ведь их много; пожалуй, еще отпор дадут, - частила, вовсе уж не вслушиваясь, дама.

- Ну, не дадут-с... - при этом слове тенористый дьякон вздрогнул и быстро отодвинулся от подлезшей к его лицу новой струи дыма.

- Почему? - спросил его резко Истомин.

- Что это? отпор-то? Да какой же отпор? Картинки как-то на дрезденский мост потребовались, так и тех пожалели.

- Это совсем не идет к делу.

- А мы разве с вами о делах говорим? Тенор захихикал и добавил:

- Смешно!

- А вы не смейтесь, - остановил его, бледнея, Истомин.

- Отчего же-с? Это правительством не запрещено.

- Оттого, что мне это не нравится.

- Напрасно-с.

- Напрасно! Вы говорите - напрасно! А что, ежели я, бесстыдник, художник Истомин, сейчас после этого "напрасно" объявлю, что всякому, кто посмеет при мне сказать еще хотя одно такое гнусное слово об искусстве, которого он не понимает, то я ему сейчас вот этими самыми руками до ушей рот разорву? Истомин встал, прижал ногою колена тенора к подоконнику и, взяв сигару в зубы, показал ему два большие пальца своих рук.

- Я тогда ничего-с более не скажу, - отвечал, нимало не теряясь и по-прежнему хихикая, тенористый дьякон.

- То-то, надеюсь, что не скажете! - отвечал, доканчивая свою нелепую выходку, Истомин и смешался с толпою.