- Это вы-то такие добрые.

- Нет, право. Ах, да! что со мной сейчас было... Софья Карловна весело рассмеялась.

- Здесь возле моих дочерей, возле каждой по кавалеру, а там какой-то господин за мною вздумал ухаживать.

- Как это, мамаша, за вами? - спросил Истомин, держась совсем членом семейства Норков и даже называя madame Норк "мамашей".

- Да так, вот пристал ко мне дорогой в провожатые, да и только.

Мы все рассмеялись.

- Ну, я и говорю, у Бертинькиного подъезда: "Очень, говорю, батюшка, вам благодарна, только постойте здесь минуточку, я сейчас зайду внучков перекрещу, тогда и проводите, пожалуйста", - он и драла: стыдно стало, что за старухой увязался.

- Молодец моя мама! - похвалила уставлявшая на стол чайный прибор Ида. - Да, вот подите, право, какие нахалы! Старухам, нам, уж и тем прохода нет, как вечер. Вы знаете ведь, что с Иденькой в прошлом году случилось?

- Нет, мы не знаем.

- Как же! поцеловал ее какой-то негодяй у самого нашего дома.

- Вот как, Ида Ивановна! - отозвался, закручивая ус, Истомин.

- Да-с, это так, - довольно небрежно ответила ему, обваривая чай, Ида.

- Ты расскажи, Идоша, как это было-то.

- Ну что, мама, им-то рассказывать; это еще и их, пожалуй, выучишь этому секрету.

- Ну, полно-ка тебе врать, Ида.

- Мне даже кажется, что Роман Прокофьич в этом чуть ли не участвовал.

- В чем это? Бог с вами, Ида Ивановна, что это вы говорите?

- А что ж, ведь вы тогда не были с нами еще знакомы?

- Ну да, как же! станет Роман Прокофьич... Перестань, пожалуйста.

- Перестану, мама, извольте, - отвечала Ида с несколько комической покорностью и стала наливать нам стаканы.

Во все это время она не садилась и стояла перед самоваром на ногах.

- Видите, - начала Софья Ивановна, - вот так-то часто говорят ничего, ничего; можно, говорят, и одной женщине идти, если, дескать, сама не подает повода, так никто ее не тронет; а выходит, что совсем не ничего. Идет, представьте себе, Иденька от сестры, и еще сумерками только; а за нею два господина; один говорит: "Я ее поцелую", а другой говорит: "Не поцелуешь"; Идочка бежать, а они за нею; догнали у самого крыльца и поцеловали.

- Так и поцеловали?

- Так и поцеловали.

- Ида Ивановна! да как же вы это оплошали? Как же вас поцеловали, а? расспрашивал с удивлением Истомин.

- Очень просто, - отвечала Ида, - взяли за плечи, да и поцеловали...

- И вы ему не плюнули в лицо?

- Ну, так! чтоб он еще меня приколотил?

- Эк куда хватили - так уж и приколотит?

- А что ж? от вас всего дождешься, - добавила, улыбаясь, Ида.

- Мнения, стало быть, вы о мужчинах невысокого, Ида Ивановна? - пошутил художник.

- Извольте, мама, вам чаю, - проговорила Ида матери, а Истомину не ответила ни слова, будто и не расслышала его вопроса.

- Благодарю, Идочка.

Софья Карловна хлебнула чаю и вдруг затуманилась.

- Ужасно, ей-богу! - начала она, мешая ложкой. - Береги, корми, лелей дитя, ветра к нему не допускай, а первый негодяй хвать ее и обидит. Шперлинги говорят: устроим уроки, чтоб музыке детей учить. Конечно, оно очень дешево, но ведь вот как подумаешь, что надо вечером с одной девкой посылать, так и бог с ними, кажется, и уроки.

- Ничего, - сказала, подумав, Ида.

- Как, мой дружок, ничего-то? Ты девушка взрослая, а она дитя.

- Это еще ведь не скоро, мама; тогда успеем еще подумать.

- Успеть-то, конечно... А я это... Да ну, видела я, Идочка, жениха. Не нравится он мне, мой дружочек: во-первых, стар он для нее, а во-вторых, так что-то... не нравится: а она, говорят, будто его любит, да я этому не верю.

- Не знаю, мамочка.

- Говорят, что любит; да только вздор это, я думаю. Уж кто кого любит, так это видно.

Ида промолчала и, взяв в руки одну из принесенных сюда сестрою гравюр, посмотрела ее и тотчас же равнодушно положила снова на место.

- У вас, Ида Ивановна, есть идеал женщины? - спросил Истомин.

- Есть-с, - отвечала, улыбнувшись, Ида.

- Покажите нам ее здесь.

- Здесь нет ее.

- Кто же это такая? Антигона, верно?

- Нет, не Антигона. - Нет, без шуток, скажите, пожалуйста, какой из всех известных вам женщин вы больше всех сочувствуете?

- Моей маме, - ответила спокойно Ида и отправилась к бабушке с кружкою шалфейного питья, приготовленного на ночь старушке.

- Роман Прокофьич! - тихо позвала Софья Карловна художника. Истомин нагнулся.

- Какая, я говорю, у меня дочь-то!

- Это вы об Иде Ивановне?

- Да, Идочка-то; я о ней вам говорю. Ведь это, истинно надо сказать правду, счастливая и пресчастливая я мать. Вы знаете, как это странно, вот я нынче часто слышу, многие говорят, - и Фриц тоже любит спорить, что снам не должно верить, что будто сны ничего не значат; а я, как хотите, ни за что с этим не могу согласиться. Мы все с Авдотьюшкой друг другу сны рассказываем. - Старуха подвинулась к Истомину и заговорила: - Представьте вы себе, Роман Прокофьич, что когда я была Иденькой беременна... Маничка, выйди, моя крошечка; поди там себе пелериночку поправь.

Маня, слегка покраснев, встала и вышла за сестрою.

- Да; так вы представьте себе, Роман Прокофьич, девять месяцев кряду, каждую ночь, каждую ночь мне все снилось, что меня какой-то маленький ребенок грудью кормит. И что же бы вы думали? родила я Идочку, как раз вот, решительно как две капли воды то самое дитя, что меня кормило... Боже мой! Боже мой! вы не знаете, как я сокрушаюсь о моем счастье! Я такая счастливая, такая счастливая мать, такие у меня добрые дети, что я боюсь, боюсь... не могу я быть спокойна. Ах, не могу быть спокойна!

Истомин, мне показалось, смутился при выражении этой внезапной и неудержимой грусти Софьи Карловны. Он хотел ее уговаривать, но это ему не удавалось.

- Представьте себе, если посудить здраво, - продолжала старуха, - ведь сколько есть на свете несчастных родителей - ведь это ужас! Ведь это, Роман Прокофьич, самое большое несчастие. У кого нет детей, говорят, горе, а у кого дурные дети - вдвое. Ну, а я - чем я этого достойна... - старуха пригнулась к полу и, как будто поднимая что-то, с страхом и благоговением шептала: - Чем я достойна, что у меня дети... ангелы?.. Мои ангелы! мои ангелы! - заговорила она громко при появлении в эту минуту в дверях обеих дочерей своих.