Едва колтун с зеками, что тащили вертухаи на мхорагах и десятиплавниковых электрических, магнитных и гравитационных угрях пересек порог трапезного зала, канатики, опутавшие арестантов, под воздействием атмосферы, гипносферы и Агасфера стали превращаться в пасту, спагетти и макароны с дырками, корками и колобками. Осужденные, радостно, ослепленно и оскопленно барахтаясь в завалах свалившейся, свалявшейся и сварившейся пищи, как пронырливые жуки-навозники на дымящейся коровьей лепешке, торопящиеся отхватить лучший кусок из заведомо равных, или мятущиеся пылинки в набрякшем облаке, сталкиваясь и расставаясь, образуют зародыши острошипых градин, принялись поедать то, что несколько метров назад было их путами, веригами и колодками. Раскачиваясь в гамаках, шезлонгах и креслах-качалках, стучалках и визжалках, хозобозники обирали с себя, соседей ближних, дальних и едва знакомых, с живых, живых не полностью и тех, кого называли «тот парень», витушки, вертушки и побрякушки, нашпигованные кетчупом, майонезом, соевым, джутовым и кунжутовым соусами, и запихивали их в свои рты, ноздри и уши, успевая всеми своими шестью руками наполнять ендовы, братины и макитры пивом, квасом и квамом и одним глотком опустошать их.

Один ты не участвовал в фуршете, позволяя хозобозникам снимать с тебя урожай вермишели, корнишонов и ванили. Даже если бы твое тело и захотело приобщиться к банкету, ошейник цирюльника, проросший своими ветвящимися остриями в твою шею, отделившими глотку от горла, спинной мозг от головного и сушунму от вишуддхи не позволил бы ему этого сделать. Поэтому ты лежал на столе, как шевелящая суставчатыми плавниками, хвостами и жабрами латимерия, ожидающая вскрытия, что опрокинет надуманные законы эволюции, или как кусок каррарского мрамора, подготовленного для того, чтобы к нему приделали лишние куски, и появилась очередная бездарная опора для фуникулёра, ощущая лишь то, как множатся коннотации, обрастают смежными смыслами лексикоды и нарастает синтагматическая кольчуга в твоей книге, предназначенной для смертоубийства тех, кто отринет ее ради спасения в сытости, праздности и бездеятельности.

– Кто же он, Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин, с которым сам Папа запретил не только говорить, но и общаться?

Медбрат, выбирая из складок твоей одежды артишоки, опресноки и воки-токи, обращался с этим вопросом к какому-то всецело увлеченному поеданием жареной саранчи, маринованных петушиных гребешков и языков неоперившихся птенцов певчего дрозда в кляре, клире и клистире хозобознику. Тот, думая что-то своё, лишь мычал в ответ мелодии из «Волшебной флейты», «Аиды» и «Энеиды».

– Забавный мужик, этот Содом Капустин: болтает языком, а разговаривает телом. Он движется не перемещаясь, а стоит сразу в нескольких местах и огромных затрат. Он возвышается, прилагая усилия, чтобы пасть забвения укрыла его за своими зубьями. Его колени гнутся лишь когда он делает шаг назад. Его глаза бесчувственны к свету, но он ориентируется только по нему. Кто же он?

Когда бы ты пришел в тюремные залы по другой своей воле, ты бы, возможно, и оценил наблюдательность медбрата, как коновал рассматривая сломанную бабку призового скакуна, решает, достоин тот лечения, скотобойни или и так похромает, таская повозки с сеном для более фартовых рысаков или легкоплавкий проводок в предохранителе, уже подточенный избыточной силой тока, выбирает между дальнейшей работой или отправкой на помойку. Но на гребне этого пузыря интерферирующего времени тебе не было, ни дела, ни пробела, ни пробоя до прозрений, подозрений и воззрений одного из бесчисленных медбратьев, одинаковых, как самые мелкие горошины из последнего мешка горохосортировочного агрегата или охлажденные до комнатной температуры нейтроны, в облаке самопроизвольно уплотняющегося нейтронного газа.

– Удивительный дед, этот Содом Капустин: волосы его бороды кончаются во всех камерах, а борода у него не растёт. Он никогда не открывал рта, но его клыки вгрызаются в кадыки всех, кто умеет его различать. Он находится теми, кто прекратил поиск и так далеко, что его не могут увидеть фотоэлектронные мегаусилители орбитальных станций. Его клетки – как квазары нашего детства, делятся только в уме, не признавая цифр и бумаги, и их сияние делает черное белым, а белое просто перестаёт быть. Его страдания неисчислимы даже с помощью интегрирования образных приближений к асимптотической кривой к трехзубчатой циклоиде, но он выносит их, как сор из избы-читальни. Кто же он?

Наевшиеся хозобозники, ковыряя в зубах вилками для рыбы, устриц и медвежатины, отрыгивая воздух, лишнее и кислые, щелочные и прокисшие желудочные соки, начали собираться на послеобеденный отдых. Они складывали мебель, скручивали ковры, разбирали светильники, выпивая по мере, которую представляли лишь приблизительно, ориентировочно на вчерашнее состояние курса валют, и с горем, ненастьем и вилами, которыми Сивилла писала на полях доказательства теоремы Ферма, содержавшееся в них оливковое, просяное и солнечное масла, уксус и эссенции с запахами имбиря, муската и эстрагона. Медбрат, вынуждено принимающий позицию едока, поторопился завершить, занавесить и захватить в плен уходящие от него мысли.

– Потешный пацан, этот Содом Капустин: мы продаём его мочу как панацею, а ее никто не собирает. Его уши законопачены корками серы и сургучом с тринадцатью печатями Соломона, но он реагирует на любой шум, и слышит каждое столкновение фотонов. Его намерения – тайна, спрятанная в кевларовом сейфе под толщами вознесшейся Атлантиды, но все декламируют их наизусть. Его никто не боится и никто не уважает, его никто не хочет и никто не терпит, его никто не ждёт и никто не выпроваживает, но все боятся его ухода, поскольку он заберет с собой всех, кого нет, и оставит тех, кто был, но там, где их не будет, все боятся его прихода, поскольку он отнимет характер и отдаст его обратно тем, кто от него отрекся, все боятся его пребывания, поскольку он смешивает сон утренний и сон вечерний, а день привносит в сон ночной. Кто же он?

Пока медбрат дожевывал макароны, слова и язык, охранники, кривляясь, танцуя и выделывая коленца, локотки и раковые шейки, занавесили непроницаемыми гардинами, портьерами и жалюзи створчатые, сводчатые и витражные окна, эркеры и балконы трапезной. И в наступившей темноте в залу плавно, как богомол, схвативший стрекозу-стрелку и пожирающий ее в молитвенном экстазе, спускается к основанию куста таволги, дабы там завершить свой путь или смерч, размеренно крутящийся, казалось бы на месте, а на самом деле взрывающий пласты перегноя и асфальта и уносящий их в заоблачные выси, чтобы потом обрушить каменным дождем на немогущие убежать кораллы на атоллах, вкатилась тележка, доверху набитая разномастными телевизорами. Хозобозники, гикая, свистя и толкаясь, стали разбирать экзотические приспособления.