Безутешная, бесшабашная и бескаючная дробь, соло и а капелла тестикул Золотаря по твоим тестикулам закончилась экстатическим семяисторжением. Золотарь завыл, запричитал, заголосил. Его сперма, распространившись, растёкшись и равномерно распределившись по твоему кишечнику, накрепко спаяла эти органы.
– Ты – финишная черта совершенства! Ты – гриб, сеющий споры незамечаемой мудрости! Ты – запасной факел в загашнике бегуна с Олимпийским огнём! Ты – сердце утраченных миров и любовь моя!
Когда бы ты отринул свои принципы, поступь и многосердие, и посмотрел, что вытворяет твоё неродное, но самое близкое, привычное и отвлеченное из твоих физических тел, ты бы, наверное, удивился. Вместо того, чтобы, как уже повелось, привилось и стало привычкой, вырывающей характеры, нравы и основания, как сорняки, выросшие на поле, предназначенном для игры в гольф или как река, столетия подмывающая песчаниковые напластования, вдруг проходит сквозь них и обретает новое русло, отвоёвывая его у затопляемой суши, выпалывает ютившуюся там траву, твоё тело, вместо того, чтобы поглотить без остатка, памяти и умысла своевольного Золотаря, посягнувшего на него, вдруг принялось отдавать ему свои запасы, схроны и сбережения. Векторы, направления и градиенты, отнятые твоим телом у потерявших бдительность, видимость и умозрительность зеков и охранников, теперь возвращались нижайшему из хозобозников, сумевшему чем-то доселе невероятным, расположить к себе твоё тело. Скопленная твоим телом энергия мысли, слова и тел перемещалась в Золотаря, делая его из неравного более равным, из недоумка более трезвым, а из презренного более зримым.
Не будучи готовым к такому развороту, пертурбации и ситуации, Золотарь отпрянул, как хитрый феникс отскакивает от капкана, запорошенного свежей золой и тлеющими углями или как разминаемая дрелью замазка выстреливает вдруг петлю, неся на своём пенисе весь приросший к нему твой порожний кишечник.
– Ты подобен бреду и исцелению! Ты аналогичен крову и бескрайности. Ты тождественен связи и освобождению. Ты идентичен мне и моей любви к тебе!
Сокрыв свой член и признаки своего преступления, Золотарь извлёк из своих запасов алмазную нить, эбонитовый наперсток и иглу из, с и от титана и рубчатым швом, пролегающим от твоего копчика до тестикул, зашил твой анус и облобызал получившееся творение своих рук, глаз и правды.
Как только Золотарь принес тебя в камеру, положил на отведенную тебе кровать, а сам улегся на свою, как из-под кровати твоего соседа справа, как неповоротливая и сонная шмелиха, покидающая зимнее убежище, чтобы найти подходящее место для нового улья, или как резиновый мячик выкатывается из-под софы, тронутый залезшей слишком далеко шваброй, показался прятавшийся там, в тени и незнании Пахан хозобоза. Вскочив на ноги, искренне считая, что он обряжен в тогу, дхоти и кимоно невидимости, Пахан хозобоза резвыми прыжками, шагами и итерациями помчался к выходу из хаты и, достигнув его, принялся махать руками, ногами и хвостом. В ответ на эти знаки, призывы и симптомы, немедленно появились три вертухая: один на ушастой шарообразной черепахе, два других на полосатых, как желтые киты-полосатики или срезы геологических напластований, четырёхбивневых слонах.
– Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин! Тебя ожидает Папа!
Охранники подхватили тебя и стали запихивать в разверстую пасть черепахи, словно Иону в чрево Левиафана, барона Мюнхгаузена в живот кита или раненого констриктора в глотки пираний. Довольный, дебелый и дебильный Пахан хозобоза, смущенно жевал свои усы, волосы и кисточку хвоста, не забывая притворяться незримым, недовольным и непричастным. Ты же, покойно приемлющий любую уготованную тебе внутренними, внешними и сторонними условиями долю, часть и почесть, словно тропическая рыбка, плывущая на беспредельно притягательный для нее запах мочи, и без стеснения забирающаяся в уретру мочащегося в воду туриста или как кусочек кальки, летящий со своего места на столе к потертой шерстью янтарной палочке, проскользнул внутрь черепахи и замер там.
Если бы ты захотел того, то для тебя стали бы прозрачны любые стены, покровы и сечения и ты бы мог, как через смоченную маслом шкуру медведя-альбиноса, можно видеть работу его мышц, или сквозь вживленную в кожу андроида прозрачную пластину становится видима его панель управления, смотреть на то, как слоны, зажав между бивней черепаху, подняв ее и придавив хоботами, понесли свой груз, вес и бремя в сторону приёмных будуаров начальника всей тюрьмы, которого и зеки, и вертухаи, и администрация называли Папа. Но ты не оперировал понятиями, на которых зациклились, закрутились и занедужили все окружающие тебя безумные призраки чужих фантазий. Ты чувствовал только то, как внутри тебя входят в страницы алгоритмы, буравят абзацы анахронизмы и вонзаются в обложку алогизмы, что, сочетаясь, смыкаясь и совмещаясь, образуют книгу, что унесет в истину смерти даже тех, кто узнает о ней после собственной гибели.
Прибыв в расчетное, назначенное и запомненное место, слоны подбросили черепаху вверх. Ее панцирь раскололся в верхней части от удала о лепнину потолка. Упав на мрамор пола, ее панцирь треснул снизу. Дело довершили расторопные охранники, ударив черепаху с боков, и она раскрылась, как распускается бутон лотоса, несущий в своих недрах европейскую ипостась Авалокитешвары, или как разбивается ничем неприметный булыжник, но несущий в своей полости переливающиеся друзы кристаллов аквамарина.
Пошептавшись, посекретничав и посплетничав с привратником, преграждавшим дорогу за врата, на которых крылатые существа трубили в золотые, кузнечные и закупоренные горны, волынки и геликоны, вызывая из облаков диски Солнца, Цереры и Хирона, вертухаи, через запасной пролом в кладке,потащили тебя на бельэтаж тронного зала. Там, если бы ты возжелал этого, ты бы стал свидетелем, созерцателем и соглядатаем зрелища, не предназначенного ни для твоих глаз, ни для твоих мыслей, ни для твоих прозрений. Впрочем, ты и так пропустил его мимо, но вертухаи, вперились вниз, завороженные перспективой, антрепризой и постановкой.