Просто любовником... Он уйдет, когда исчерпает себя... Нет, не уйдет. Он меня любит, как свое творение...

В общем, надо отсюда уйти по-хорошему. Чихай не отпустит, это точно. Не отпустит к мужчине, ради которого я спала с ним и буду спать. Изменить я его не смогу. Такие не меняются. Таких просто не отпускают. Значит, надо что-то с ним сделать.

Убить?

Смогу я его убить ради Лихоносова? Ради Хирурга, ради человека, который родил меня, родил наполовину? Да, смогу. У меня нет другого выхода. Или я с Витей, или он".

Найдя поднос, Даша уставила его тарелочками и, включив электрический чайник, пошла в столовую.

Чихай сидел, отстранено глядя в окно.

– Знаешь, я подумал и пришел к мнению, что ты попытаешься меня убить, – сказал он, странно посмотрев ей в глаза. – Меня эта мысль освежает. Ей богу, освежает.

– Ошибаешься, – не раздумывая, ответила Даша. – Ты просто смотришь на все со своей колокольни.

– А что ты видишь со своей?

– Подожди, я чайник принесу.

Даша пошла на кухню, принесла чайник, чашечки, банку кофе. Поставила на стол, сделала бутерброд с ветчиной, начала есть.

– Так что ты видишь со своей колокольни? – повторил гангстер, разливая кипяток по чашкам.

– Честно? – пристально посмотрела Даша.

– Ну, по мере возможностей.

– Ничего не вижу. Судя по всему, ты устал от всего этого. Ты слишком умен, чтобы наслаждаться властью, деньгами, красивыми куклами. И меня ты приводил и привел, чтобы... В общем, ты как та пресытившаяся герцогиня из "Человека, который смеется"... Ничего у тебя нет, и ничего больше не будет. Ты не привык просто жить, слушать хорошую музыку, ценить женскую красоту, играть в шахматы или домино, театр ты презираешь, путешествия надоели. Зачем тебя убивать? Ты сам себя убьешь, или тебя устранит молодой и жадный коллега по бизнесу. Есть у тебя такие?

Чихай покивал, покручивая чашку:

– Есть. А к тому, что ты сказала, стоит добавить головную боль – у меня беспрестанно болит голова.

Даша отметила, что тема разговора ему не нравится. И русло, которое приняло устроенное им действо, тоже.

– Может, отпустишь? Давай разойдемся по своим колокольням? – спросила она, расправившись с бутербродом и принявшись за осетрину. После операции на нее напал едун.

– Честно говоря, сейчас я не представляю себе ситуации, в которой я мог бы тебя отпустить. Наверное, это из-за того, что с тобой я чувствую себя лучше. Кстати, с проволочками на зубах ты была лучше. Потому что меньше говорила.

Даша расстроилась. Она вспомнила свое лицо, требующее доделки. "Что ж, подумала она, – это лишний повод быстрее отсюда убраться". И сказала, улыбнувшись пошире:

– Жаль, что не можешь отпустить... Хотя все еще впереди, может, передумаешь.

Чихай угрюмо смотрел, и Даша, побоявшись, что мрак, темнивший его глаза, войдет и в нее, спросила:

– Расскажи о себе. Как ты таким стал?

– Как? По жизни, как еще? Хотя причем здесь жизнь... Еще маленьким я ненавидел слабость, ненавидел несчастье. В детском саду я бил беззащитных, бил маменькиных сынков, издевался над несчастными воспитательницами. В школе то же самое. Одноклассники, не способные себя защитить, вызывали у меня лютую ненависть. И преподаватели тоже... Я ненавидел учительницу, бледную, беспомощную и несчастную, с которой жил учитель черчения. Он уводил ее с уроков и трахал в учительской. Я это видел... Все это видели.

– В замочную скважину?

– Да. Ей было противно, она его ненавидела, но ничего сделать не могла. Слишком прочно сидела в своей беспомощной лузе. И я стал ее преследовать. Я подкладывал ей кнопки, клал в журнал дохлых мышей, раздавив их ботинком, однажды даже облил ее из-за угла мочой из майонезной банки. И добился своего – она ушла. Из школы, и от учителя.

– Ты бы лучше его облил.

– А что его обливать? Он был сильным и мог ответить... А учительница потом вышла замуж за преподавателя сельскохозяйственного техникума. Я видел их. Он, хиляк и заика, держал ее под руку и на всех смотрел огнедышащим...

– Ты просто сам был слаб, – перебила Даша, не желая впускать в сердце расслабляющее понимание. – И не в силах преодолеть свою слабость, издевался над чужой слабостью.

Она забылась, халатик распахнулся, и Чихай увидел ее грудь.

– Может быть, может быть. Хотя я не знаю человека, который осмелился бы назвать меня слабым. По крайней мере, сейчас.

– Это другое... – Даша, протрассировав взгляд собеседника, запахнула халатик.

– Может быть... Но хватит об этом. Сейчас тебя уведут, помоют, переоденут и всякое такое. Вечером я нарисуюсь и буду издеваться над твоей слабостью, До самого ее донышка буду издеваться. Ты поняла?

– Только издеваться будешь? – растерявшись, выдала Даша подсознательные мысли.

– Не только, – ответил Чихай и, выпив кофе одним глотком, ушел.

Даша стояла перед зеркалом в длинном черном платье. Декольте спереди, декольте сзади, разрез сбоку. Хорошее, дорогое платье. Им пришлось постараться. Особенно с туфлями. Нашли похожие туфельки с каблучками разной высоты. Так приятно ходить, не хромая. Железки, правда, оттопыривали платье. Охранники хотели откусить их кусачками или перепилить дисковой пилой, но она не позволила. И Савик, всем командовавший, не стал настаивать. Мертвенно-красивая, назвавшаяся Алисой, только усмехнулась:

– Ну и дура. Могла бы последние денечки без них походить.

"Последние денечки? Дудки! – Даша поправила вуалетку (дома она успела сунуть ее в карман халатика). – Я еще повоюю.

Я давно уже не в том мире, где молятся.

Я в том, где борются за себя.

Это Хирург меня перетащил.

Если ты в силах отдать лицо, ноги, уютную квартиру, дачку с цветами, значит, ты в силах взять свое. Взять свою жизнь.

Нет, я не стала такой, как они. Мне многого не нужно. Только свое.

А новое лицо? Чье оно?

Мое!

Если я согласилась, если я пришла, всей жизнью пришла к нему, значит, в душе оно было! Сколько людей живут гусеницами, неслышно жующими траву, сколько людей не в силах превратиться в чудесную бабочку, в чудесное летающее по небу создание.

Я превратилась. Превращусь. И Чихай чувствует во мне эту силу, способную перерождать.

Он – гусеница, обожравшаяся зеленью. Гусеница, которая не в силах перестать механически жрать, заглатывать, перестать двигать челюстями, чтобы отдаться природе, чтобы дать ей возможность сделать свое дело. Дать ей возможность снять с нее гадкую оболочку. Шкуру. Гадкий панцирь".

Вошел Чихай. В светлом костюме с иголочки. Красивый, вальяжный.

Она повернулась к нему. Он прочитал мысль, не успевшую покинуть ее разума.

– Ты похожа на бабочку. Красивую ночную бабочку, покидающую свою ужасную оболочку. Она очарована новой своей ипостасью и не понимает, что ее удел, как и удел каждой бабочки – это желудок летучей мыши. Слепой и прожорливой летучей мыши.

– У вас есть сигареты? – сняла Даша вуалетку.

– Они вон там, в золотой сигаретнице.

Даша подошла к овальному малахитовому столику, взяла сигарету, закурила.

Чихай посмотрел на часы.

– Уже восемь. Ты где хотела бы поужинать? Здесь или в Москву поедем?

– В Москву? Пожалуй, нет. Мне не хочется, чтобы нас видели...

– Понимаю... Стол сейчас накроют. Предлагаю напиться. Вы не возражаете, если Алиса проведет этот вечер с нами?

– И ночь?

Чихай скривился.

– Это как вы захотите.

– Я хочу, чтобы ее не было. Мне иногда кажется, что у меня есть шанс в такую превратиться. И мне становится противно.

Чихай усмехнулся.

– Видите ли, я вам не открыл одной важной вещи. Дело в том, что этой или следующей ночью меня попытаются устранить. Решительно попытаются. Когда я узнал об этом, мне захотелось, чтобы в этот страшный момент со мною кто-то был. Необычный, способный отвлечь на себя внимание. Я подумал и вспомнил вас. И понял, что именно вы сможете скрасить мой...