Был полдень. Алчные глазки коммерсанта блестели на солнце.

Все взглянули на Гарсиа с ужасом.

— Это несправедливо, — возмутился Орбач, поняв его намерение.

— Что несправедливо? А что справедливо? Вода моя.

И Гарсиа достал из сумки полную флягу.

— Нет. Теперь она общая.

— Это почему же? Попробуй отнять ее у меня, если сумеешь, — сказал Гарсиа и энергично сплюнул в море. — Есть у тебя деньги? Ну, могу поверить в долг, отдашь по приезде. Десять долларов… Ты же не захочешь, чтобы я тебе ее подарил.

— Думаешь, я стану клянчить? Ты скотина, Гарсиа, — крикнул Орбач.

— Не имеете права. Мы не можем заплатить. Вы же это знаете, — прошипел Иньиго.

— Поверю в долг, — сухо произнес Гарсиа. Казалось, он сошел с ума. — Платите за воду…

— Что вы сказали? — спросил Гарсиа, а про себя думал: «Что делать? Мне, Хулио Артуро Гарсиа дель Прадо (магазины, импорт и экспорт)… Что мне делать?» Жизнь — беспрестанное разочарование, сплошная тоска, все, что создано его руками, рассыпалось теперь, как карточный домик. У его жены Ольги было, по крайней мере, прибежище: спиритизм, потусторонние пределы, откуда приходили удивительные сообщения. Но для него всякое ожидание чего-то неминуемо кончалось неудачей, крахом. «Я живу и не живу. Сын — идиот. Кто я? Дочь — гулящая, и она в Штатах. И неужели об этом не знают? Рак. Проклятое слово, от которого не откупишься золотом. Ни к чему не привел и безоглядный разврат, швыряние денег на попойки и пирушки…» «Гарсиа, коммерсант и богач Гарсиа умирает». Но боли еще не начались, только чуть-чуть, изредка… «Теперь у меня отняли все. Это коммунисты. Вот он коммунизм».

— Я погибаю, — сказал астролог.

Он, Гарсиа, уже старый человек. Точнее, чувствует себя старым. Конец игре: теперь он бросает деньги пригоршнями. Инъекции нисколько не помогли… Но вот здесь сидят эти люди, и надо ответить на их вопросы. Они словно одержимые, им не терпится как-то объяснить свои намерения, не действовать наобум. Ведь они существа разумные, и поступки их должны быть осмысленными.

Марсиаль поспешно достал карту и развернул ее на столе. Достал также полевой бинокль; Гарсиа, Габриэль, Луиса, Орбач и Гаспар решили, что бинокль он положил лишь для того, чтобы ветер не сдул карту. Некоторые точки на карте были обведены красным. Никто не понимал, что это значит и что он задумал. А Марсиаль поднял глаза от карты и усмехнулся. Но то была усмешка разочарования. Все бесполезно. Только в одном он был уверен: все бесполезно.

— Я погибаю, — повторил астролог, входя в комнату со стаканом в руке. Он был пьян. — Я никуда не поеду. Слышите? Нас поймают, нас обязательно поймают.

— И что ты тогда будешь делать? — со злостью спросил Марсиаль.

Пьяный астролог не ответил.

— А я знаю, чего вы все хотите, — сказал он после недолгой паузы. — Вы думаете только о том, как бы сбежать, — как крысы с тонущего корабля. Но я не хочу провести лучшую часть своей жизни в бегах. Дудки! Я вам не марионетка. Всему бывает конец. У меня нервы расстроены.

Остальные посмотрели на него, но промолчали.

Тень внизу прячется в подъезде. «Лучше бы это провернуть, пока еще темно, — думает тень, — не то потом припрутся те из комитета, будут тут порядок охранять… Сперва мне больше нравилось ночью работать, а потом пришло время, когда я делал свое дело в любой час. Мне было все равно. Стоит капитану кликнуть. «Займись-ка им ты, Иньиго», — говорил он. И я отправляюсь — получай, голубчик. «Поди сюда, Иньиго (капитан меня Громилой никогда не называл), скажи: ты во что-нибудь веришь? Или у тебя вовсе никакой веры нет?» — «Да ну, капитан, — отвечал я, — я ж и самому себе не верю». Ну, а потом надеваю новый костюмчик и иду погулять. В доме у Красотки познакомился я с Мими. Народ у нее обычно бывал покладистый, но этот типчик все со мною задирался. Красотка в нем души не чаяла, потому я и терпел. «Ради тебя, моя смугляночка, готов на жертвы, только знай, этот субчик — революционер. Пусть тебя благодарит, что еще жив, да только скажу тебе, смугляночка, пусть сгинет с глаз, а то я его прикончу. Понятно?» Но эти молодчики там, наверху, что-то замышляют: видно, хотят нелегально смыться. Черта с два, меня не проведут. И мне уж здесь невтерпеж — то туда, то сюда, как крыса мечешься да прячешься. Но не могу же я вечно скрываться. Нет, этот номер не пройдет. Надо что-нибудь придумать. Этот шибко ученый Орбач думает, я такую работу буду делать ради удовольствия. Ну, в общем-то, дело нехитрое, еще одного укокошу. Астролог ихний от меня теперь уже не сбежит. Тогда упустил я его на улице, потому как фонари вдруг погасли, а не то бы… Но теперь пусть только выйдет, и — бац! — влеплю в упор. Клянусь моей матерью! И тогда я… Ох, черт! Уже свет погасили. Значит — сейчас будут выходить, по одному, чтобы не вызвать подозрений. Я все назубок заучил. Мой красавчик выйдет последним. Что ж, нынче дождя нет, не то что в тот раз, совсем другое дело. Приготовимся, теперь должен выйти астролог. Вот он. Вот. По шагам слышу. Вот он совсем близко. Достану револьвер, который мне дал Орбач. Нажму на спусковой крючок… Стой, а что потом я сделаю? Черт! Можно бы юркнуть в этот проход: оттуда перепрыгну через ограду, выскочу на другую улицу, а там ищи-свищи. Потом пойду отсыпаться к толстухе — к Мерседес. Я ее вроде видел когда-то в доме у Росалии. И чего мне жалеть друзей Орбача? Он получит свое, я — свое. Знаешь что, Иньиго? Это будет последняя твоя работенка на Кубе. Этот тип… Стой. Идет. А-а… Назюзюкался? Тем лучше. Сегодня все на руку. Так, пойдем следом. Ну, все, стоп. Тут удобней всего. Теперь держись, Иньиго: нажмем на спусковой крючок и…»

В темноте раздался выстрел. Человек валится прямо в лужу. Но не стонет. Иньиго подходит к умирающему, осматривает. Все получилось удачно. Вокруг ни души. Иньиго трогает тело носком башмака, потом с размаху пинает его в пах. «Это тебе за прошлый раз», — говорит он.

«Негр не может заплатить, — думает Гарсиа. — Старуха и те двое — тоже. Габриэль, Луиса и Марсиаль заплатят, рыбаку — даром! Но с негром надо поосторожней. У него оружие. Мы тут одни, среди неверного, жуткого моря, среди этой мертвой зыби, а у него оружие».

Логика Гарсиа безупречна и так же безнадежна — ведь нет никаких признаков суши. Только непрестанное движение волн, однообразное, равномерное, похожее на колыхание сахарного тростника, какой-то странной зыбучей растительности, и Гарсиа чудятся водовороты у островков, но, увы, вокруг ни намека на сушу. В душе непонятная уверенность в гибели, сверлящее чувство вины, будто снова повторяется прошлое. Теперь он сидит в этом деревянном корыте, а накануне (когда же это было, накануне или раньше?), не помышляя ни о каких страховых компенсациях, он поджег свою фабрику, самое крупное и доходное из его владений.

— Гарсиа, я вас не узнаю, — говорил ему Марсиаль незадолго до того.

— В самом деле? А как, по-твоему, я собрал все те деньги, которые у меня есть… нет, были?

Да, сжег он, законный владелец. Это назовут «саботажем». Он знал, каким словом следует именовать его поступок. Но это был не просто символический акт человека в определенной ситуации. Речь шла не о простой перемене владельца или строя отношений. Это он ясно понимал. Он больше не мог бороться. То был последний его поступок. «Пусть тем не достанется ничего из моего имущества, никто им не будет пользоваться. Меня не подговаривали. Я сделал это сам, своими руками. Я сам себе судья. Конечно, я болен. Рак пожирает мою жизнь. Единственное, что у меня оставалось, это фабрика, и я ее сжег. Теперь мне все равно, что скажет Марсиаль, что скажут другие. Пошли они все!.. Но надо подумать. Может, я еще поживу. В Штатах врачи и больницы дорого стоят. Сколько я проживу? Год? Месяц? Наш мир рассыпается в прах, все разваливается сверху донизу. Термиты уничтожают самую изящную мебель. Медленное разрушение. Неощутимые перемены, сказал бы Орбач. Пол под моими ногами крошится, стены валятся. Запах горелого, сгнившего, истлевшего. Наше прошлое уже не отвечает ни на один из вопросов, не откликается ни на что. Проклятие!»

Человек в оливковой форме был высок, худощав, смугл. Его загорелое лицо показалось Габриэлю знакомым. Габриэль был удивлен, что тот постучал именно в его дверь. «Вот оно», — подумал он.

— Давид Ороско, — сказал незнакомец, протягивая руку.

— Что вам угодно? — спросил Габриэль и пригласил его зайти.

Этим утром Габриэлю позвонил Гарсиа, сообщил, что должен с ним поговорить по «очень важному» делу. «По-моему, — сказал Гарсиа, — тебя тоже взяли на заметку. В любую минуту молодцы из госбезопасности могут явиться и забрать тебя». На что Габриэль только ответил: «Не паникуйте, Гарсиа».

— Вы меня не помните? — спросил человек в оливковой форме.

Габриэль напряг память, стараясь вспомнить, но это ему не удалось.

— Не помните? А 1961 год? Кампания по ликвидации неграмотности? Теперь вспоминаете?

— А! — воскликнул Габриэль. Да, да, он вспомнил. Но те времена казались ему теперь бесконечно далекими.

— Говорите, пожалуйста, чем могу служить, — сказал Габриэль, сам дивясь своей искренней сердечности.

— Видите ли, я знаю, что вы близкий друг Луисы Лоренте. Так ведь? Ну вот, а я… я был ее мужем.

— Стало быть, вы…

— Отец Хорхе, совершенно верно.

«Странно, — подумал Габриэль, — но у меня по отношению к этому человеку какое-то чувство вины».

— Я говорил с Хорхе. Теперь, когда он освободился от влияния отчима, мне удалось его переубедить. После того случая мальчик очень переменился. К счастью, я могу сам о нем позаботиться. Понимаете? Но Луиса возражает, она, кажется, собирается уехать. Вы об этом знаете?

— И что я могу сделать?

— Я хотел бы, чтобы вы с ней поговорили. Мальчику здесь хорошо, он дышит здесь воздухом подлинной свободы, и я не позволю, чтобы она тащила его за собой. Скажите ей, что тут я буду непреклонен. Вы окажете мне эту услугу?