Ты не видишь, как он, наконец, начинает вчитываться в огромные заголовки и сообщения о концентрации самолетов Ф-106 на базе Патрик, что близ мыса Канаверал; о срочном строительстве диспетчерской вышки в Ки-Уэст; об отправке подкреплений на базу Гуантанамо; об угрозе уничтожения, нависшей над островом, где он родился, над городом, где прошли его молодость и зрелые, самые лучшие годы, с которым его связывают память (то единственно подлинное, что у него осталось), сын — плоть от плоти его и далекая надежда спокойно умереть на родной земле, в окружении внуков и… ярко-красных гладиолусов.

Самолеты проносятся мимо, и даже Тони, который забрался на крышу кабины, не рискует строить догадки относительно того, чьи они и куда летят. В течение нескольких минут вы слышите, как самолеты с грохотом преодолевают над вашими головами звуковой барьер, словно напоминая о надвигающейся опасности. Тут же вновь появляется Тибурон и, не вылезая из «джипа», отчаянно жестикулируя, велит всем немедленно укрыться в кювете и без приказа не высовываться. «Да поживее! А двое останутся охранять грузовик, усекли? Повторяю: только двое». Глухой Тапиа дублирует приказ, хотя его никто об этом не просит — ему вообще нравится отдавать команды, — и назначает на пост тебя в паре с Серхио Интеллектуалом. «А остальные — внимание! По одному в укрытие марш!» Кто-то из вас должен быть в кабине, первым туда забирается Интеллектуал, и тебе не остается ничего другого, как спуститься на землю и обойти несколько раз вокруг грузовика, чтобы размять ноги и немного согреться. Ты переступаешь через рюкзаки и узлы, оставленные твоими товарищами, которые удобно расположились в кювете и надеются провести всю ночь в разговорах и шутках, забыв о самолетах, о блокаде, кольцо которой сжимается вокруг острова, и даже о том, что через пятьдесят пять минут кому-то из них придется вас сменить.

Ты медленно шагаешь с автоматом на груди, готовый отразить любое нападение. Честно говоря, ты чувствуешь себя одной из пешек, которые Тони передвигает по стертым клеткам доски, чтобы защититься от неожиданного шаха слоном либо от атаки на ферзевом фланге. Ты — относительно слабая фигура на доске, единственная, что передвигается только в одном направлении — туда, куда ее пошлют. Но она непременно участвует во всех этапах борьбы, одинаково готовая и пожертвовать собой, и дойти до заветной последней клетки. В данном случае первый ход сделал Кеннеди, и тебе в числе других выпало защищаться, хотя в твоем распоряжении всего лишь автомат. Впрочем, партия может завершиться обоюдным матом, не выявив ни победителя, ни побежденного. Остановившись у заднего колеса грузовика, ты пытаешься отчистить ботинки, которые уже ухитрился заляпать грязью. Тебе приходит в голову любопытная мысль: в то время как шахматы постепенно становятся все более совершенной и красивой игрой, война приобретает все более страшный облик, так что говорить о каком-то сходстве между ними, на чем настаивает Тони, — явная натяжка. Твои мысли переключаются на партию, отложенную вами в ладейном окончании, из которого твой соперник надеется извлечь преимущество: ему не терпится взять реванш за унизительное поражение, какое ты нанес ему на прошлой неделе. Ты перебираешь в уме возможные ходы, отыскивая вариант, который вновь застанет его врасплох и вынудит кусать ногти. Его самолюбие будет уязвлено: как-никак он был твоим учителем, а ведь яйца, насколько ему известно, курицу не учат. Ты усмехаешься в потемках, растираешь закоченевшие руки и приваливаешься к борту грузовика.

За время учебы в старших классах вы сыграли между собой не один десяток матчей и часто ссорились из-за ловушек, которые подстраивали друг другу, а мать Тони угощала вас напитком из гуанабаны, молочным коктейлем с соком мамея[163], смесью апельсинового и ананасного сока со льдом или кокосовым мороженым с сырными пирожными собственного изготовления. Она была еще очень недурна собой, и твой интерес к шахматам во многом объяснялся тем, что ты был по уши влюблен в нее, охваченный той позорной, запретной, темной страстью, которая пожирает нас в период возмужания, а по прошествии лет вспоминается уже не со стыдом, а с тоской по неосуществленному безумству. Мать Тони очень рано овдовела и всегда одевалась в черное, что необыкновенно шло к ее перламутровой коже. Смелые блузки с глубоким вырезом подчеркивали женственность; шуршание ее юбки, едва прикрывавшей колени, приводило тебя в трепет, и ты ни с того ни с сего подставлял под удар слона, оголяя короля, а потом терпеливо сносил критические замечания Тони, который заставлял тебя анализировать каждую из твоих бесконечных ошибок. Вы играли в саду, где кроме розовых кустов и бугенвилей росли манговые деревья, агуакате и гуаяба, зацветавшие в разное время года и одаривавшие вас плодами, которые вы тут же очищали от кожуры и с удовольствием съедали, прежде чем снова расставить фигуры. Из дома доносились голоса трио Матаморос; его пластинки мать Тони слушала, пока гладила белье или штопала носки, подпевая словам любимой песни:

Под вечер, проиграв большинство партий, но все же добившись нескольких ничьих, ты собирался домой, и мать Тони целовала тебя на прощанье, что можно было расценить как угодно. И ты уходил, одурманенный ее запахом — запахом бальзама и туберозы, ванили и колдовских чар, тамаринда и бездонной пучины, матери и неведомой женщины, чей образ не давал тебе покоя по ночам, а наутро ты мучился от стыда перед Тони, ощущая себя предателем и обманщиком, которому нет прощения. Ты бросался в спорт: по многу раз отжимался от пола, вставал под холодный душ, что, по словам дяди Хорхе, помогало от горячки, насылаемой демонами, и несколько дней обходил дом Тони стороной, яростно растрачивая свой пыл на волейбольной площадке Педагогического училища или в состязании со штангистом-поляком, который заметно выдохся, попав в руки Чарито. К счастью, Тони так и не догадался о причинах твоего непостоянства, а вскоре наваждение полностью рассеялось, сменившись интересом к юным дульсинеям и более волнующим играм.

Ты продолжаешь свой обход, стараясь не угодить в лужу, и все же наступаешь в нее обеими ногами. Вода успевает набраться в ботинки, носки из тонкой синей шерсти мгновенно промокают, и ты начинаешь отчаянно чихать, придерживая рукой автомат. Потом на всякий случай проверяешь предохранитель, поскольку у твоего автомата очень ненадежный спуск, — иной раз достаточно задеть рукой или плечом, чтобы он сработал. Если такое случится и вас засекут самолеты, Тибурон тебя просто-напросто четвертует. Однажды он самолично отвел Майито в трибунал, хотя по какой-то таинственной причине дело закончилось курьезом: им обоим влепили по недельному наряду на кухню, где они на пару чистили картошку и ворочали неподъемные котлы. Тибурон стоически перенес насмешки взвода, но затем вновь нацепил на себя треуголку, и, как уверяет Майито, для полного сходства с Наполеоном ему не хватает только коня. А вот и он сам, легок на помине, едет на «джипе» и, наведя на тебя фонарик, вглядывается в твое испуганное лицо, ослепленные глаза. «Внимание, милисиано! — орет он, сложив руки рупором. — Внимание! Продолжайте наблюдение!» И уносится вдаль. Тебе хочется как следует обругать его и тут же расхохотаться ему в лицо. Все дело в том, что как только Тибурона мобилизуют, он мгновенно превращается в солдафона. Военная форма и власть словно делают его другим человеком, типичным армейским сержантом-служакой. Конечно, теперь другое время, и служит он народу, втолковывает он вам, «а посему не потерпит в своем взводе неженок, мокрых куриц и хлыщей, усекли?». Он становится требовательным, придирчивым, у него появляется особый нюх на всякие неполадки и поразительная изобретательность по части разных заданий; в его голосе начинает звучать медь, грудь раздается вширь на несколько сантиметров, и он кажется даже выше ростом и вообще выглядит весьма внушительно, когда берет в свои руки командование, которое вы уже не оспариваете, ибо кто-то должен приказывать, хотя это порядком надоедает.

В мирной жизни Тибурон работает в обувном магазине на улице Монте, где любезничает с покупательницами, собственноручно примеряя им обувь, подносит туфли на высоком каблуке сеньоритам с красивыми ножками, подает остроносые мокасины мужчинам, ботинки — школьникам, терпеливо снимает с полок и открывает новые коробки по первому требованию клиентов, которым трудно угодить. Ты не раз заходил к нему в магазин, чтобы передать очередную заполненную тобой анкету для народной милиции и шесть фотографий — которые потом бесследно исчезают в чьем-нибудь столе, и тебе приходится фотографироваться заново — или проверить слух о готовящихся учениях на каком-то необитаемом островке у северного побережья. Тибурон оставляет полуобутым очередного клиента и на глазах преображается в опереточного генерала, приводя в трепет хозяина магазина, мелкого обывателя, который со дня на день ждет, что национализируют и магазин, и даже его самого и заставят служить под началом этого грозного продавца. Громогласно обличив плохую организацию и недисциплинированность, которые могут нанести больший ущерб, чем батальон морской пехоты, Тибурон приглашает тебя выпить пива в баре на углу, где его подают со льда, с порцией шкварок или жареной рыбой манхуа. С его ростом ему трудно взгромоздиться на табурет у стойки, но когда это удается, он чувствует себя властелином мира, угощает всех направо и налево, а потом зазывает с улицы трио бродячих музыкантов, и те фальшивыми голосами поют корридо и маньянитас[164]. Тибурон подпевает им, Старательно подражая мексиканской манере исполнения со всеми ее выкриками, подвываниями и руладами, а потом доверительно рассказывает тебе о своем сером жеребце, которого купил, чтобы кататься в выходные дни. «Но если начнется война и захватят наши города, я ускачу на нем в горы и буду там сражаться до последнего патрона». Пока же он держит коня за городом у своих родственников. Увидев тебя сегодня — еще до своей обычной метаморфозы, — он поспешил сообщить, что записался на родео[165] в Сан-Антонио, где собирался выступить во всех видах программы: выездке, преодолении барьеров, скачке галопом на время, и вот теперь все пошло прахом из-за чертовых янки. Тибурон был вне себя от ярости, и это сразу сказалось на вас, как только он приступил к командирским обязанностям.