И снова невольно возникает вопрос, откуда он так хорошо знал нравы и повадки преступников, где добывал факты для своих «воровских» романов.

Единственным ответом, как считал Уильям Ли — литературовед, оставивший три тома жизнеописания Дефо, — могут служить ужасные условия существования узников Ньюгейтской тюрьмы, где будущий писатель «общался с наиболее закоренелыми преступниками — и мужчинами, и женщинами».

Действительно, Дефо, дважды побывавший в Ньюгейте (в общей сложности он провел в этой тюрьме восемнадцать месяцев), наблюдал и изучал здесь мир порока. Но и позже, в разное время жизни, писатель продолжал вникать в обстоятельства, породившие Джонатана Уайлда и ему подобных. Особенно помогла ему в этом служба у Джона Эплби, владельца «Ориджинел уикли джорнэл» — еженедельного издания, специализирующегося на описании «признаний» преступников, то есть предсмертных исповедей, и других материалов об их деяниях.

Мистер Эплби, являвшийся также официальным печатником Ньюгейтской тюрьмы, имел доступ к официальным отчетам и сведениям о заключенных там узниках. Этим же правом — беспрепятственно посещать тюрьму — пользовался и сотрудник его журнала мистер Дефо. В течение шести лет он регулярно общался с ворами и бандитами, выслушивал их исповеди, записывал последние слова перед казнью. Затем обрабатывал этот материал и печатал в журнале. Иногда, с согласия приговоренного, описание его жизни, рассказанное им самим, выходило отдельным изданием, которое готовилось и набиралось заранее и поступало в продажу тотчас после казни.

Подобного рода литература пользовалась большим спросом. Ее жадно поглощали не только простые читатели, но и заключенные. Преступный мир, подобно Янусу, имел два лица — одного боялись и ненавидели, другим восхищались. Получалось так, что, описывая со слов разбойников их похождения, «воровская» литература прославляла этих преступников как героев, чьи подвиги на большой дороге служили скорее примером для подражания, чем предостережением. И обычно тот, кто кончал жизнь на виселице, становился объектом восхищения, если «мужественно умирал».

К раскаявшимся питали отвращение, их называли трусами и подлецами. Да и сами обреченные подчас не очень цеплялись за жизнь — они рождались и жили с мыслью, что рано или поздно им не миновать «роковой перекладины», и на виселицу смотрели как на конечное место назначения. Вся их жизненная философия сводилась к одному: жизнь, хотя и короткая, должна быть веселой.

Дефо не раз поражался беспечности тех, кому наутро предстояло быть повешенным и кто накануне распевал: «Если придется висеть на веревке, славный услышу трезвон…»

Короче говоря, виселица отнюдь не устрашала, а жертвы мистера Кетча — «кавалеры удачи» — вызывали восхищение своей хитростью, ловкостью, а то и богатством.

В противоположность массовой литературной продукции Граб-стрит, воспевающей воров и убийц, Дефо преследовал иные цели — своими памфлетами и книгами способствовать нравственному перерождению заключенных. Желая улучшить условия жизни отверженных, он подводил читателя к выводу, что лишь добродетель обеспечивает счастье и что, если тебе дарована жизнь, никогда не поздно исправиться. Впрочем, бывали моменты, когда он явственно осознавал тщетность своих попыток и признавал, что моральные усилия преобразования общества столь же бесплодны, что и «проповедование Евангелия литаврами».

Одно время он, например, полагал, что лучший путь борьбы с преступностью — образование, и доказывал необходимость создания школ для детей бедняков. Падение на дно своих героев он объяснял жестокой нуждой, заставлявшей их совершать дурные поступки. Ежедневная борьба, которую вели обездоленные, не связана с духовными и романтическими идеалами. Дефо сводит ее к наиболее элементарной форме — трагедии существования. В героях лондонского дна его привлекала «естественная правдивость», порождаемая жизнью, полной лишений, она-то и разжигала его интерес.

Рассказывать правду и проповедовать мораль — к этому стремился писатель Даниель Дефо. Однако «поставлять выдуманные истории — наиболее вредное преступление, — считал он. — Это вроде лжи, которая опустошает душу, постепенно порождая привычку лгать». И старался убедить, что пользовался не измышлениями, а опирался на факты и что его цель обратить на путь истины порочных или предостеречь простодушных. Но одно дело навязать вам факты, взятые из жизни, как писала Вирджиния Вулф в своем прекрасном эссе о Дефо, совсем иное — переосмыслить их и запечатлеть. Писатель, продолжала она, не просто знал гнет нищеты и беседовал с жертвами этого гнета, но сама неприкрытая жизнь, выставленная напоказ, взывала к его воображению, она была именно той самой необходимой для его мастерства темой.

Связи Дефо с преступным миром, его знание жизни лондонского дна, вплоть до воровского жаргона, заставляли многих недоумевать: откуда такая осведомленность? «Как откуда?! — отвечали всезнающие обыватели. — Ясно, что он сам причастен к грязным делишкам своих любимцев».

И стоило иным ворам, терроризировавшим по ночам улицы Лондона, позабавиться — выпороть стражника, отрезать нос запоздавшему пешеходу или прокатить в бочке какую-нибудь дамочку, как тотчас же по городу распространялся слух, будто и Дефо находился в числе бандитов. Следует напомнить, что и великое мастерство Шекспира в описании злодеев объясняли якобы причастностью его к темным делам и даже договаривались до того, что объявляли самого драматурга убийцей, коль скоро он сумел создать такие правдивые образы их.

Подчас клевета на Дефо настолько распространялась, что приходилось всерьез приводить доказательства своего алиби в ту ночь. Ему тем не менее мало верили и продолжали приписывать то, чего никогда и не было. Как когда-то Роберту Грину приписывали соучастие в воровских налетах, судачили, что он «сроднился со всяческим злом», в то время как на самом деле это был всего лишь «славный малый и забулдыга», окончивший дни голодным и полураздетым у чужих людей, подобравших его на улице.

Сэр Лесли Стивен, знаток XVIII века и отец Вирджинии Вулф, от которого она унаследовала любовь к Дефо, заметил однажды, что каждый из дефовских злодеев «чрезвычайно похож на добродетельное лицо лишь с тою разницей, что он, так сказать, поставил не на ту карту». С этим, пожалуй, можно согласиться. Однако с одной оговоркой. Некоторые прототипы персонажей Дефо вызывали в нем жгучую ненависть. К их числу относятся злодейские убийцы, бандиты и прочие душегубы. Не будет преувеличением сказать, что он ненавидел всех кровожадных разбойников — от мифического греческого Какуса, задушенного Гераклом за то, что тот похитил его быков, и до легендарных английских Фулька Фицуорена, Хайнда и Витни. Даже тех из них, кому молва приписывала добродетели Робина Гуда — благородство и мужество, скажем, Гамалиэля Ретси, образ которого запечатлела литература XVI века. Про него ходили рассказы, будто он грабил лишь богатых. Если же ему случалось ненароком обидеть бедняка, он не только возвращал деньги, но и покупал корову в придачу. На деле же настоящий Ретси частенько забывал о своей филантропии и совершал жестокие преступления. На дорогах он орудовал в страшной маске, приводившей в ужас тех, кому судьба уготовила встречу с этим разбойником. Под стать ему были и современники Дефо, такие, как знаменитый Дик Терпин, воспетый в балладах, и окончивший дни на «крючке», то есть виселице в 1739 году; и уличный грабитель Эдвард Бурнворс, история которого привлечет внимание Дефо; и, конечно, Джек Шепперд — герой лондонской толпы; и бандит Джозеф Блейк по прозвищу «Блюскин»; и даже художник и гравер Френсис Кейт, не брезговавший разбоем на большой дороге, известный и как фальшивомонетчик, чье имя, однако, осталось навсегда связанным с великим Генделем благодаря написанному им портрету композитора.

Но такой, как Джонатан Уайлд — ловец и растлитель душ и исчадие порока, был особенно ему ненавистен. И когда наконец с ним покончили, Дефо разразился две недели спустя после казни, 8 июня 1725 года, гневным памфлетом — «правдивым и подлинным рассказом о жизни и деяниях покойного Джонатана Уайлда». Особо автор подчеркивал то, что его повествование составлено не из выдумок и басен, а на основании собственных рассказов преступника и извлечений из написанных им самим бумаг.