А завтра на улицах, продуваемых холодным ноябрьским ветром, нарасхват будут раскупать «Ориджинел уикли джорнэл» — по шиллингу за экземпляр — с исповедью только что повешенного, уверенные, что мистер Дефо выполнил лишь скромную роль, передав ее в типографию.

Погруженный в мысли, задумчиво бредет Дефо под вековыми вязами. Почти каждый день он совершает прогулку по этой аллее от дома до увитой зеленью церкви Сент-Мэри. Соседи привыкли видеть его, ссутулившегося старца, с палкой в руках — у него больные ноги, и приступы подагры, все учащаясь, нередко укладывают в постель. Дойдя до церкви, он поворачивает и таким же размеренным шагом возвращается в дом на Черч-стрит, в Сток-Ньюингтоне, под Лондоном, где живет вот уже не один год и где были написаны им почти все лучшие его книги.

Дом большой, трехэтажный, свидетельство того, что хозяин человек с достатком, — одних окон по фасаду больше дюжины: за каждое приходится платить налог, значит есть из каких доходов. Кирпичные боковые пристройки и обширная конюшня во дворе. Заядлый лошадник, Дефо наконец на старости удовлетворил свою страсть — завел скакунов, которые пасутся за огородом, позади дома на пустыре. И еще одно увлечение, которому он уделяет много времени, — сад. Работа в нем доставляет истинное удовольствие. Как заправский садовник с наслаждением он окучивает кусты, поливает, подрезает ветки, подвязывает их. Лопата и совок — его неизменные спутники, помогающие постигать мудрость возделывания своего сада.

А по вечерам, когда жизнь в доме затихает и кони смирно стоят в стойлах, а в саду не видно ни зги, Дефо погружается в чтение. Уютно горят свечи в серебряных подсвечниках. Отблеск пламени играет на золотом тиснении книжных корешков в шкафу: темно-красные, коричневые, желтые. Есть среди этих книг и его сочинения. Некоторые пользовались неподдельным успехом у современников. Но что ждет их в будущем? Станут ли их читать те, которые придут позже? Переспорит ли то, что написано им, Время — самого строгого судью, привередливого и своенравного? Не все, конечно, но хотя бы одна книга прорвется ли к потомкам, или забвение — удел его творений?

Нетрудно предположить, что мысли эти приходили в голову престарелого писателя во время прогулок, тревожили его по вечерам, не давали заснуть.

Сегодня мы знаем, что Дефо имел все права рассчитывать на бессмертие. Но самому ему — автору почти трехсот произведений, среди которых, он догадывался, были и кое-чего стоящие, — не суждено было узнать меру собственного величия.

В загородном захолустье Дефо доживал свои дни. Конечно, его еще ценили как бойкого журналиста, умеющего, говоря современным языком, добыть редкий материал, а главное, приложить руку к сухим отчетам и реляциям, после чего их не могли узнать даже те, кто писал — мореходы, воины, путешественники, более привыкшие к обращению с саблей и ружьем, чем к перу и чернильнице. Так из-под его пера выходят литературные обработки записок капитана Робертса, совершившего плавание к островам Зеленого Мыса, мемуаров капитана Карльтона — участника войны с Испанией, воспоминаний некоего Роберта Друри, знакомого Дефо по Сток-Ньюингтону, прожившего четырнадцать лет в плену у мальгашей на Мадагаскаре. Книги эти читались благодаря вмешательству пера Дефо как настоящие авантюрные романы. Пишет он и собственные сочинения, но это скорее живые географические или исторические очерки: «Новое путешествие вокруг света», «Поездка по всему острову Великобритании», «Всеобщая история пиратов». Ему же принадлежит и «История царя Московии Петра Алексеевича», книга, которая отразила его интерес к России, недаром Робинзон Крузо совершил туда одно из своих путешествий.

По-прежнему Дефо считают королем уголовного репортажа. Памфлеты о Джонатане Уайлде и Джеке Шепперде в свое время принесли ему заслуженные лавры. Продолжая эту линию, Дефо писал о многих других нашумевших «героях» преступного мира — о пирате Джоне Гау, капитане-садисте, судебный процесс над которым приковал внимание лондонцев в 1726 году; о разбойнике Роб Рое — мятежнике Горной страны, как называли тогда Шотландию; о счастливчике Джоне Эйвери, «короле пиратов», самозванном владыке Мадагаскара, похитившем дочь самого Великого Могола и сделавшего ее своей женой; и о многих других пиратах, грабителях, разбойниках.

Надо ли говорить, что подлинные похождения героев своих очерков, написанных обычно от их имени, Дефо щедро приукрашивал собственной фантазией.

Но вот что примечательно и о чем нельзя не сказать. Очерки Дефо о преступниках его времени послужили материалом для последующей литературы. В самом деле, вслед за Дефо к образу Джонатана Уайлда обращается Генри Фильдинг и создает о нем знаменитый роман; несколько позже Вальтер Скотт, увлеченный образом вольного горца Роб Роя, делает его героем лучшей своей книги, а садиста Гау, превратив в капитана Кливленда, — персонажем другого романа. К образу Джона Эйвери обратится Чарлз Джонсон в комедии «Пират-счастливчик», а история Джека Шепперда, рассказанная Дефо, послужит основой для множества мелодраматических поделок. В течение более ста лет образ лондонского вора будет кочевать по сцене и книжным страницам. От первых сценических вариантов, поставленных спустя две недели после казни Джека, до 1840 года, когда огромный успех выпадет на долю У. X. Эйнсворта за роман «Джек Шепперд». С этого момента начнется повальное увлечение образом «ньюгейтского героя». В бесчисленных книжонках, рассчитанных на читателей, тяготеющих к описанию насилия, его станут изображать тупым и жестоким убийцей, кровожадным монстром. Он превратится в кумира уголовников и будет влиять, как признаются некоторые из них, на их похождения и «подвиги». Дойдет, наконец, до того, что власти, обеспокоенные ростом преступности и насилия, запретят ставить пьесы и издавать книги, где упоминается имя Джека Шепперда.

И все же заслуга Дефо не в том, что он первым обратится к сюжетам, которые впоследствии используют и другие писатели. Его приоритет в мировой литературе отнюдь не в этом. Если говорить о том, в чем Дефо оказался впереди века, то следует прежде всего сказать: он был первым, кто начал писать правдиво и просто («моя судьба — писать Правду») и, обладая даром «обстоятельного вымысла», умел заставить поверить в его достоверность. Дефо был зачинателем современного реалистического романа. В его книгах литературоведы находят черты социально-бытового романа и исторического, а также криминального и приключенческого, романа-дневника. Первым писатель обратился к теме тяжелого сиротского детства, открыл и исследовал мир отверженных; наконец, Дефо был первым профессиональным английским писателем.

Кажется, перечисленного достаточно, чтобы занять место в ряду великих. И все же славу, увы, посмертную, писателю Дефо принесли не эти достоинства, а созданные им герои: Робинзон Крузо, Молль Флендерс, Джек Полковник, Роксана… Они, единственные, не оставили его в последний трудный час. Собственные дети давно разлетелись из гнезда. Сыновья торгуют в Сити, дочери замужем. И только дети его воображения — герои книг — не бросили старика Дефо, когда судьба нанесла ему роковой удар. Больного и немощного она снова заставила покинуть уютный дом, бежать, скрываться. И как когда-то, в минувшие дни, Дефо неожиданно для всех укрылся в так хорошо ему знакомых трущобах Лондона.

Причина его нового и последнего в жизни бегства и сегодня не совсем ясна. Предполагают, что он вынужден был спасаться от «гнусного, вероломного и презренного врага», иначе говоря, все от тех же ненавистных кредиторов. Оказаться в преклонном возрасте отцу семейства в тюрьме — большего позора и страха он не мог себе представить. Дефо впал в панику. В полубезумном состоянии оставил дом. Ему мерещилось, что преследователи напали на его след. И он прятался на Ньюгейт-стрит, потом недалеко от Гринвича, наконец осел в двух шагах от Граб-стрит, в квартале, где родился. Нелюдимо бродил в сумерках по знакомым с детства лабиринтам улочек, переулков, проходных дворов, опасливо озираясь, словно один из тех преступников, о которых так часто раньше писал. Даже с родными он сообщался письменно, запрещая навещать его. Некоторые в этом поведении видели результат разыгравшегося больного воображения. Поговаривали, что старик Дефо лишился рассудка, стал жертвой навязчивых галлюцинаций.